чернокнижнику-иудею и просит о помощи. – Сожженный вернулся к Феофилу. – И тот отводит его…
– …в баню, – тихо сказал кто-то.
– Почти. Отводит его на ипподром.
– На скачки?
– Нет, дело было ночью. И потом, ипподром – это не только скачки. Там еще и театральные представления устраивались, и… Ипподром в картине мира греческих богословов – это такая… Ипподром и театр. То, что они в своих проповедях называли «местом зрелищ», даже «местом зрелищ сатанинских». Всё логично. Иудей, да еще и чернокнижник, как такой образцовый анти-христианин. А ипподром – анти-церковь. Там, значит, Феофилу является… понятно кто; является в очень театральном антураже. Несчастный Феофил отрекается от Христа и Богородицы, – Сожженный быстро перекрестился, – и подписывает договор.
Она посмотрела на Сожженного, слегка торопя его взглядом.
– На следующее утро, – помолчав, Сожженный продолжил, – епископ вспомнил о Феофиле, раскаялся и снова сделал его экономом. А иудей-чернокнижник стал часто приходить к Феофилу, беседовать с ним…
– И мыться с ним в бане.
– Возможно. Хотя про баню ничего не говорится. Они стали друзьями, близкими друзьями. А потом иудея сожгли.
– Как?
– Живьем. За колдовство и чернокнижие. Возможно, даже на глазах Феофила, такие вещи совершались публично. Главное другое. – Сожженный вздохнул. – Феофил задумался. Он понял, что совершил ошибку. Довольно крупную ошибку.
Она поднялась.
– Прошу прощения, мне пора идти. – Быстро улыбнулась и, стараясь не смотреть на Сожженного, вышла.
Легко, несмотря на затекшие ноги, спустилась по лестнице.
Остановилась, достала бутылку с какой-то жидкостью, глоток, еще. Еще лестничный пролет, стеклянные двери, улица.
Она надела темные очки.
Как всегда после этих семинаров, ей казалось, что она всплыла на поверхность и теперь можно дышать. Сделала несколько вздохов и огляделась.
Знакомая машина поблескивала на другой стороне улицы. Нужно пройти небольшой скверик и перейти дорогу. Она помахала рукой.
Можно было, конечно, немного еще посидеть там, наверху (она идет, слышен звук ее шагов). Но она оставила там включенный диктофон. Попросила выключить, когда всё закончится. Если понадобится, дослушает. Скорее всего, не понадобится.
Она коротко рассмеялась. До машины всего несколько шагов.
Открыла переднюю дверь, уселась и вытерла салфеткой пот.
В машине сидели двое.
Нет, их имена здесь не нужны. Она будет называть их так, как называл их Сожженный. Который всё знал и ничего не понимал.
Она будет называть их Турок и Славянин.
Турок сидел за рулем, Славянин ковырялся в хэнди.
Поглядев на Турка, почувствовав его запах, запах его машины, она улыбнулась.
72
Это не было изменой. Повторяю: это не было изменой.
Сожженный первым изменил ей, перестав узнавать. Начав путать ее с другими женщинами. Которые у него были. Которых у него не было. Которых у него не могло быть.
К тому же ей сказали… Да, она понимает, что это неприятный разговор, но что делать. Итак… (Звук глотков; нечеткое изображение губ, сжавших пластиковое горлышко.)
Итак, ей сказали, что ему всё равно осталось немного.
После операции он сильно сдал. Когда узнал, что потребуется новая, сдал еще больше. Настолько, что один раз она сама не узнала его, встретив вечером на Ангере.
С Турком она познакомилась благодаря той операции. Он анестезиолог. Если нужно, она приложит его резюме и отзывы. Хороший анестезиолог.
Как показала жизнь, хороший анестезиолог был нужен не столько Сожженному, сколько ей. Сожженному он был нужен только на время операции. Ей он был нужен регулярно. Особенно этими ночами. «Человек ночи» – она вдруг стала их ненавидеть.
Она не бросила Сожженного. Она была благодарна ему за те три самаркандских года. Она приходила к нему на Картойзерштрассе. Иногда даже оставалась у него на один-два дня. Про поездку в Наумбург вы уже знаете.
Было, правда, еще кое-что, кроме этой благодарности. Кроме этой ответственности за тех, кого мы приручаем. То, что заставляло держать Сожженного на прицеле ее заботы. Но об этом позже.
Теперь она должна сказать о Турке. Чтобы не сложилось неверное понимание о нем из первой части, где записки Сожженного.
Особенностью Турка были длинные ресницы. На них она обратила внимание в первую очередь. Потом на его руки.
Он отучился в Германии и так здесь и остался. Он хорошо зарабатывал, но значительную часть отсылал в Турцию, родственникам. Еще помогал единоверцам здесь, в Германии. Жил скромно. Ей это нравилось.
Да, он был верующим и практикующим. От нее перехода в его веру не требовал. Его отношение к Богу было спокойным и конструктивным. Не как у Сожженного с его монашескими фантазиями. Турок вообще был совершенно другим, даже внешне. Достаточно вот сравнить их фотографии (удаленные ссылки).
О его турецком прошлом она почти ничего не знала. И не хотела. Вроде бы там имелась какая-то жена, какие-то дети. Об этой дистанционной жене и для чего она нужна Турку, думать не хотелось. Пусть будет, жалко, что ли?
Один раз она всё-таки спросила Турка о его родине. Он сказал, что дом, где он вырос, стоял на берегу Кызылырмак. «Красная река, – перевел. – “Кызыл” – красная. Течет на севере, впадает в Черное море».
Ей этого было достаточно. Она была Черным морем, он был Красной рекой. И впадал в нее еще и еще. Она улыбнулась и поцеловала его в свитер.
Он спас ее. От Сожженного, от недописанной книги, от бессонниц. Ей хотелось теплой сытной любви. Чтобы наесться до усталости, до отупения. Нет, она, конечно, понимала, что всё это очень, очень… временно? непрочно? И не совсем бескорыстно со стороны ее немногословного друга. И сердце стало болеть чаще. Он давал ей таблетки, она послушно пила. И боль слабела. Почти уходила, почти.
Он приучил ее к чаю.
Без этого чая она теперь почти не представляла себя. Как когда-то без кофе. Как потом, в эпоху Сожженного, без чашки шоколада.
Когда она впервые попробовала его, показалось, что пространство раздвинулось. То, чего она с трудом добивалась своими путешествиями, решалось одной чашкой. Чашка по-турецки, кстати, называется смешно – «бардак».
73
«…и вот после многих дней молитвы ему в прозрачном сне явилась Богородица и строго разговаривала с ним. Но Феофил был уже и этому беспредельно рад. Значит, там о нем помнят. Так ему и было сказано: хорошо, ради тех добрых дел, которые ты когда-то совершал… А он, мы помним, совершал много добрых дел, неслучайно же народ желал избрать его епископом. И вот он молится и постится еще сколько-то дней».
Она слушает запись.
Нет, пока всё не то. Сожженный делает паузы, внутри которых тяжело дышит и пьет воду.
Она встает, тоже наливает себе из крана воды. Быстро
