огромной чаше древнего театра. Вокруг бродили другие туристы и покрикивали, чтобы проверить акустику.
Она стала убеждать, что с Анной всё в порядке, она уехала по его же делам, в одну из местных клиник, где оперируют как раз его случай (врала, как умела). Но он всё твердил про сердечный приступ. Они шли вдоль откопанного города, его мраморных остатков, а она соображала, в какую больницу им придется ехать. К счастью, возле библиотеки Цельса он остановился и долго стоял. Потом еще столько же, прикрыв глаза. После этого уже про больницу не вспоминал. Пообедали в небольшом кафе, Сожженный говорил о библиотеках… Каких? Какая разница? Она устала.
Устала придумывать каждый день себя новую. Повторяться было нельзя, Сожженный тут же изобличал ее во лжи, сличал факты, требовал ответить, кто она и как оказалась в их номере… Один раз, когда стала толкать очередную легенду, он округлил глаза: «Ань, ты что?» «Решила тебя разыграть», – быстро нашлась… Долго смотрела на себя в зеркало. Сколько она еще так выдержит? Отражение мотало головой.
Может, она сама как-то изменилась? Она разглядывала свое лицо. Оттянула для чего-то пальцем веко. Да, она похорошела. Море, солнце сделали свое дело. И мужские взгляды, скользившие по ней, как солнечные зайчики. Вот только сердце один раз куда-то провалилось и всё погасло: море, солнце, мужчины… Потом снова зажглось, но страх остался. Надо будет заняться сердцем. Она нарисовала на слегка запотевшем зеркале сердце. Получилась какая-то какашка. Стерла.
Это, кстати, случилось в Адане. Когда он сразу узнал ее.
«Кстати»… Почему «кстати»? Любимое словечко матери. Перехватывала им совершенно далекие мысли, как пучок волос резинкой.
В Адане они как раз были «некстати». Еще один город, с еще одной огромной мечетью, еще одним археологическим музеем. В Адану почему-то захотел Сожженный.
Утром в Адане он вспомнил ее. И помнил весь день. Но выйти из номера отказался. Сидел за компом, что-то писал. «Ты же сам хотел сюда!» Он повернул голову: «Здесь уже ничего нет». Она хотела спросить: чего? Чего нет? «А раньше ты этого не знал? Когда мы решали сделать этот крюк, бронировали билеты, гостиницу?» Сожженный поднялся и подошел к ней. Он был в шортах и серой майке.
«Прости, я заблудился в хронотоках», – кивнул на монитор.
Когда она вернулась с прогулки, он молился. Закончив, спросил, была ли она на ипподроме. Она удивленно помотала головой.
69
Потом, уже в Эрфурте, когда Сожженный будет лежать на обследовании, а она копаться в его файлах… Она поймет, зачем ему нужна была эта Адана.
Феофил Аданский.
Она вспомнит, что слышала его имя, когда вернулась, а Сожженный молился. Феофил. Сожженный молился Феофилу. Она даже хотела спросить его, но не стала, вышла на балкончик, наплюхала себе апельсинового сока.
И вот: Эрфурт, дождь, она просматривает его файлы.
Потом Сожженный вышел из клиники, слегка располневший и еще более молчаливый, она даже его немного не узнала. А он – он совершенно не узнавал ее. Впрочем, ей это было уже не нужно. Ей даже стало нужно, чтобы он ее не узнавал.
Но вопрос этот она ему задала. О Феофиле.
У него еще как-то шли семинары. На них уже почти никто не ходил, только несколько таких же безумных. Сохранились ли записи его первых лекций? Надо поискать. В конце концов, по документам она пока его жена. Frau Сожженная.
Итак (отмотаем слегка назад), она спросила его о Феофиле Аданском. Пришла на его семинар; села, как двоечница, куда-то на заднюю парту… Конечно, не узнал. К тому же она обесцветилась. А Сожженный говорил о Фаусте.
Семинары его напоминали экскурсии, он не мог вести их сидя: вставал, ходил, останавливался, снова ходил.
Когда всё только начиналось, кто-то даже предложил, чтобы… Извините, сейчас чихну… (Чихает.) Нет, просто аллергия. Так о чем?.. Да, кто-то предложил, чтобы они проводили эти семинары на воздухе, прогуливаясь где-нибудь. Как Аристотель с учениками. Многим эта идея пришлась по душе. Вокруг Эрфурта много красивых природных мест, и в самом Эрфурте… Сожженный сжал губы и помотал головой. Это будет отвлекать, сказал он. Деревья, травы, небо. Мы будем прогуливаться по мысли. Чем беднее будет то, что мы будем иметь перед глазами (vor Augen haben, он старался говорить по-немецки), тем богаче будет то, что мы увидим внутри своей мысли. Вот если бы в Эрфурте был выстроен лабиринт… Или пирамида, или искусственный вулкан, внутри которого можно было бы прогуливаться… Поглядев на улыбки, присел за стол. Снова встал и стал ходить по классу легким экскурсионным шагом.
В этот раз ходить ему было тяжелее. Одышка. Иногда он трогал голову, словно проверяя, на месте ли она. И успокаивался, почувствовав ее на месте.
70
Итак, Фауст – это не какой-то конкретный человек.
Это не значит, что не было человека с таким именем. Такой человек был: дышал, спал, читал лекции… Приезжал сюда, в Эрфурт, совершал чудеса, спал, обедал, беседовал с Лютером. Снова спал, обедал, справлял нужду, преподавал в университете. Но он был лишь одним в череде фаустов. Фауст, собственно, заложен в каждом человеке.
– В каждом мужчине, – уточнил, помолчав. – Почему? – прошелся вдоль серой стены. – Потому что Фауст – это Христос наизнанку.
Стена закончилась, он вернулся к столу. Садиться не стал, а как-то осторожно и даже слегка испуганно посмотрел на стул.
– Вы хотите сказать – антихрист? – спросил кто-то.
– Нет… То есть необязательно.
Никто ничего не понял; Сожженный снова стал прогуливаться вдоль стены.
– Фауст – это попытка быть новым Адамом. – Голова Сожженного двигалась от окна, лицо темнело. – Что сделал Адам?
– Вкусил от древа познания, – ответил кто-то из всегдашних отличников.
А она молчала.
Вопрос сидел в ней, она задаст его позже.
– Да, – голова Сожженного кивнула. – А что делает человек-Фауст? То же самое. И не просто вкусить, а обчистить это древо, стрясти с него все плоды…
Помотал рукой, раскачивая воображаемое дерево. Аудитория захмыкала.
– Если бы я был художник, я бы изобразил доктора Фауста не в его кабинете, как это обычно делают… Я бы изобразил его голым, в тяжелых очках, на фоне пустого неба. Такой вот экфрасис. Он стоит возле дерева, одной рукой сжимая его тонкий ствол, – Сожженный снова поднял руку, – а другой – прикрывая свой… из-за отсутствия фигового листка… а может, не прикрывая, а тоже – сжимая…
Аудитория снова хмыкнула. Сожженный был известен своими вольностями.
– Поскольку жажда познания в человеке-Фаусте всегда связана с другой жаждой, одна подпитывает другую, и обе после утоления порождают печаль. –
