жди: всё припомнят, — трусливо нашёптывала «большая шпана» — «Иваны». Да и было почему, трусить: именно головка держала всю уголовщину во враждебных настроениях в отношении политических, она иногда и подстраивала отдельные столкновения между политическими и уголовными. Но не потому только тревожились уголовные, что боялись мести; среди уголовных было много экспроприаторов, бывших в тех или иных партиях, и во время реакции и тяжёлой безработицы скатившихся к уголовным грабежам с целью самообеспечения. Эта часть уголовных переживала мучительные минуты. Если сидя на каторге они чувствовали себя отвергнутыми, всё же они понимали, что заслужили это. Однако никто не может запретить загладить свою вину в будущих революционных боях. И вот теперь они с тоскливой тревогой ждут, дадут ли им возможность теперь в происходящих революционных боях искупить свои ошибки, освободят ли их, или им придётся вместе с подлинной, воровской, профессиональной уголовщиной коротать дни в тюрьме. И мы пока тоже не знали, что с ними будет.
Солдаты во все предыдущие дни наседали на меня и тревожно спрашивали:
— А нас как же выпустят или оставят? Неужели вы уйдёте, а нас оставите здесь?
— Ты скажи, что нам делать, куда обращаться?
Я и сам не знал, как быть с солдатами, что предпринимать. Решил поговорить со старостой.
— Надо переговорить с Исполнительным комитетом, может, что он и сделает.
— Ты настаивай перед ними, чтоб они не тянули с разрешением этого вопроса, пусть их хотя пока в армию что ли заберут.
Тимофеев сообщил Исполнительному комитету о солдатах, предложил их зачислить в армию, ждали ответа. Солдаты, хотя я и сообщил, что принял меры к их освобождению, всё же болезненно переживали неизвестность. Ночью пришла телеграмма от Исполнительного комитета из Иркутска: все солдаты, находящиеся в тюрьмах, в ссылке и на каторге за военные преступления, зачислялись в армию.
Третьего марта 1917 г. утром двери и ворота Александровского каторжного централа открылись. Началось освобождение политических каторжан.
Освобождали группами. Помощник по списку выкликивал. Вызванные быстро схватывали узелки и бегом мчались в контору, а оттуда за ворота. Прибежал Фабричный:
— Слушай, никто не заходит в библиотеку, все как оглашённые выскакивают за ворота, останутся книги.
— Давай я их буду направлять к тебе, ты нагружай их.
Я встал у дверей конторы и начал бегущих на волю направлять в библиотеку. Некоторые рвались к выходу, я их не пускал и толкал в библиотеку. Ругались, ворчали, а всё-таки шли в библиотеку. Там их нагружали книгами, и уже нагруженные они бежали по коридору в контору, а оттуда на волю.
Так мы пропустили через библиотеку почти всех. Лучшие научные дорогие книги забрали. Библиотекари довольные вышли из библиотеки, и мы пошли по своим камерам за пожитками.
Наша камера была пуста, на полу и на нарах валялись тряпки, опорки, клочки бумаги, на столе одиноко стояла жестяная кружка, на окнах сиротливо стояли пузырьки от лекарства, кто-то забыл на нарах узелок с махоркой. На столе остался кусок карандаша и клочок бумаги, исписанный моей рукой. Это был список освобождаемых из нашей камеры. Теплота в камере исчезла и чувствовался кислый запах пустоты. Бумажку и карандаш я взял и положил в карман бушлата. Сердце отчего-то тоскливо сжалось. Я взял свой тощий узелок и повернулся к двери. У дверей стоял надзиратель и как-то жалко улыбнулся:
— Покидаете нас…
Я ничего не сказал надзирателю и только молча кивнул ему головой и вышел из камеры. За воротами стояли и ждали меня Проминский и Митька Мельников. Они сердито набросились на меня:
— Чего ты там застрял? Расставаться не хочется что ли? Больше часа тебя ждём.
— Библиотеку там выгружали. Не бросать же её.
— Вот жадюга, не даром старостой был, может ещё тряпки по камерам соберёшь… годятся…
— Да вы сами вчера постановили!
— Ну, ну ладно, пошли. Там митинг, крестьяне собрались.
— Митинг? — У меня от радости поджилки затряслись. Сколько уже лет я не выступал на митингах!
Перед выходом из централа стояла кучка солдат. Они приветствовали всех выходящих: здоровались за руки и поздравляли.
— А наших солдат освободят?
— Освободят обязательно. В армию их зачисляют.
Мы пошли к волостному правлению, где собрался митинг. По улице туда же с узелками и труппами тянулись освобождённые каторжане. Я обернулся. Централ провожал нас мёртвыми глазами своих окон.
— А всё-таки ушёл… ушёл, — мелькало у меня в голове.
На митинге собралось до тысячи человек, высыпало всё село. Крестьяне, крестьянки, детишки, солдаты, каторжане и надзиратели, все перемешались и внимательно слушали оратора, что-то говорившего им с импровизированной трибуны.
Мы подошли к трибуне. Говорил эсер Пославский — студент, говорил долго, тягуче и непонятно. Однако все слушали внимательно и терпеливо, Я топтался у трибуны нетерпеливо и ждал, когда кончит и слезет с трибуны Пославский.
— Чего ты егозишь? — обратился ко мне Проминский.
— Буду сейчас говорить… плетёт свою тухлую эсеровщину… туманит мужиков!
— Вали, вали, — сочувственно подтвердили Мельников и Проминский, — подпусти им.
Пославский кончил, я быстро взобрался на трибуну. Говорил долго и горячо.
— Войну, войну скорее надо закончить… пока революция не раздавлена. Мужиков домой… Революцию защищать, брать власть… землю… организуйте крестьянские комитеты… сбрасывайте мироедов, старшин, старост, приставов, урядников. Сами… сами берите власть…
Мужики уже слушали не спокойно, волновались, переминались с ноги на ногу и жадно смотрели мне в рот, всё сильнее и сильнее напирая на трибуну. Они с жадностью ждали, какие ещё близкие желанные слова скажет этот серый, измученный, размахивающий руками человек.
— Да здравствует революция! Долой войну! — закончил я свою горячую речь, хотел сойти с трибуны, но так обессилел, что повалился. Не отходившие от меня Митька Мельников и Проминский подхватили меня, поставили на землю и держали под руки, чтобы я вновь не свалился.
— Вот, вот… молодец, подлил им жару, — бубнил мне под уши Проминский.
Митинг кончился, мужики разбились на группы и что-то шумели. К нам подошёл седой старик крестьянин и, протягивая мне руку, говорил:
— Здравствуйте, не знаю звать-то как вас. Обчество довольно вашими словами. Праведно на счёт войны и на счёт мироедов тоже… на счёт комитета тоже согласны. Вот просим вас на денёк у нас остаться. Разъяснить, что к чему, и комитет нам составить… ново всё… незнакомо… не ошибиться бы как!
— Остаться, что ли? — обратился я к ребятам,
— Останься, обязательно останься, раз просят, помочь им надо, — зашумели кругом.
— Ладно, дед, останусь. Передай мужикам.
— Вот спасибо-то. Дай бог тебе, — заговорил обрадованно старик и торопливо зашагал к волости. За ним потянулись крестьяне.
Каторга грузилась на сани и гуськом потянулась в гору, медленно уходя всё дальше и
