цепь, втаскивала их для безопасности в устье Немана. Вместе с рыбаками со всего побережья она построила длинный вал для защиты от девятиголового морского дракона Гальвирдаса, который мог бушевать теперь только в открытом море — правда, с удвоенной силой. Из Жемайтии пришел охотник Наглис, убил дракона и взял Нерингу в жены. Отпраздновали такую свадьбу, что о ней по сию пору рассказывают в Литве. Как по сию пору зовут по имени девушки Неринги длинный вал — Куршскую косу — Нерингой.
Тута Гендролис ушла с крокишкяйцами еще раньше. Они ее сразу узнали и немножко подразнили: школу-то, мол, кончила, а все бегаешь за учителем и, смотри-ка, прыгаешь прямо в сено.
Пошка еще сидит у огня, его больше занимает живой Донелайтис, чем мертвый Витаутас. Только он не может об этом говорить. Да и о чем? Для него все они еще живы, пожиратель мышей Пеледа, подкрадывающийся Слункюс, болтун Блеберис, кривоносый Шляпюргис, призраки из «Времен года» Донелайтиса. Его тревожит, как поступят в этой опере с его любимыми стихами, хватит ли им места. Вот, например, в «Заботах зимы»:
Глад у быков; рыжеватый, и черный, и пегий рогатый
ревом взревет с голодухи, заметив, что держите сено,
киньте беднягам охапку от чистого сердца, душевно,
тотчас губами захватят и пустят охапку в работу,
будут хрустеть и смотреть неотрывно в глаза вам. Эх,
если бы тварь бессловесная речью владела литовцев,
сколько б добра она вам пожелала за этот подарок!
Так сидел он здесь. А теперь он пойдет вниз, вслед за смехом, что звучит под горой.
На середине склона, около песчаных ям, он останавливается. Отсюда виден другой берег реки; огни на той стороне, и огонь внизу, на воде, тоже; и не подумаешь: о может, это иные огни, чем тот, наверху, на горе?
Но потом слышишь: выкрикивают прибаутки, бегут и прыгают, пытаются крикнуть через реку, размахивают пылающими ветвями: пусть они отвечают, с другой стороны.
И те, на другом берегу, может быть, делают то же самое: кричат, машут, выкрикивают прибаутки.
А где Фойгт?
Он сидит со Сторостасом и Шалугой в трактире. Теперь здесь два профессора, целых два сразу, самолично. Канкелат страшно возбужден. Все время туда и сюда — от стола ученых к столу, где председательствует господин барон фон Драшке и куда за это время подсел Никель Скамбракс, депутат ландтага; он теперь произносит речь об автономии Мемельской области; эту речь он произносит год за годом, словно не сидит в Каунасе правительство Вольдемараса, даже словно не существует правительства рейха и господина Гитлера, об этом он и знать ничего не хочет.
Нейману наконец надоела эта болтовня об автономии. Встал: «Господин Скамбракс, у нас еще откроются глаза». И ушел.
Драшке все время удивляется. В конце концов важным тоном он спрашивает, где его дочери.
И правда, где они?
Вот и беготне Канкелата пришел конец. «Ведь это все литва за тем столом», — высказывается господин фон Драшке. Теперь, стало быть, Канкелату надо сделать выбор, и, чтобы поразмыслить, он отправляется в маленький дощатый домик.
А потом — человек он веселый и легко поддающийся соблазну — его привлекает большой костер на берегу, и он направляется туда, уже слегка навеселе, отяжелевший на свежем воздухе.
Там тоже пиво — ящиками, и музыка переместилась туда, и все больше людей, и даже каменщик Генник со своим другом Антанасом. И еще четверо других с лесопилки — их сразу узнали, — они, значит, с немецкой стороны, но не из друзей Неймана, не его сотоварищи, ничего похожего. Они разговаривали с Генником и Антанасом, и крокишкяйцами, когда те подошли. Тута все еще с ними.
Только Пошки нет. Где Пошка? Где он сейчас?
Вот и Фойгт со Сторостасом выходят.
Пора подумать об отъезде. Итак, доброй ночи, господин Шалуга, — и еще чуточку побродить на воздухе, среди людей.
— Мне хотелось бы попрощаться с господином Пошкой и его невестой, — говорит Фойгт. — Куда он запропастился?
— Я уверен, он где-то здесь, мы разыщем его, — говорит Сторостас.
Но они ею не находят. У костра его нет; они идут вдоль подножья горы, по берегу реки, — там его тоже нет.
У Сторостаса одно соображение относительно оперы:
— Как вы поступите с большими назидательными отступлениями, включенными поэтом в поэму? Это прекраснейшие места у него. Я думаю… Но у вас должно быть действие… Это плохо увязывается одно с другим.
— Я уже думал об этом. С ариями тут ничего не получится, они превратятся в монологи в духе Вагнера.
— Я имею в виду известные строки, — говорит Сторостас, — вам, конечно, они знакомы.
Теперь он декламирует то, что имел в виду, в самой интонации соединяя скромность и добронравие проповедника, перенесшего много испытаний, со скрытой язвительностью деревенского мудреца.
Боров ты этакий, как же живешь ты! Бесстыжий! Намедни
мимо двора твоего проезжал я, загажен он жутко.
Вдруг мой каурый заржал, и стропила посыпались сверху,
вдребезги окна разбились. И три полосатые хрюшки
с выводком всем полосатым из хижины с визгом рванулись,
будто их режут, — волосья от жути поднялися дыбом!
Сторостас смеется: «А не лучше ли в таких местах просто говорить?»
Фойгт складывает руки на груди и отвечает:
Нет, я не ведаю как, но верю: то в опере будет,
и отступлю лишь тогда, когда боги — и все! — нас покинут.
— Может быть, Гавен наколдует здесь небольшое оркестровое сопровождение? Я поговорю с ним, у него сейчас как раз прилив вдохновенья. — И добавляет: —
Жалко, что Пошки здесь нет, он смог бы, он так музыкален!
Сторостас подхватывает:
Значит, должны мы кусты обыскать, досточтимый коллега.
Надо найти нам его, пусть даже в объятьях невесты.
Но, пожалуй, довольно. Фойгт наклоняет голову набок, прислушивается, втыкает палку в землю.
— Вы не слышите, что там происходит, внизу?
— Пошли, — говорит Сторостас.
Перед ними вырастает Готшальк:
— Куда вы идете?
— Вниз, к костру, — отвечает Фойгт. — Вы что, не видите, там что-то случилось.
— Я полагаю, господам профессорам там делать нечего.
— Вы так полагаете? Оставьте свое мнение при себе. Здесь свобода мнений.
Готшальк загораживает Фойгту дорогу.
— Вы останетесь здесь, господа. Вас это не касается.
— Разрешите, — говорит Сторостас.
— А вам, старый литовец, я посоветовал бы держать язык за зубами.
— Ну, это уж слишком, — кричит Фойгт.
И мимо Готшалька:
— Идемте, господин коллега!
И снова
