всем им нет предела,
чей разложился дух
скорей, чем плоть истлела
и умерло Лицо,
себя не узнавая,
под трупною ленцой
льстеца и краснобая.[217]
То есть у Чичибабина, сидевшего в тюрьме и лагере, совершенно конкретный счёт (не сказать, кстати, что мне нравятся сами стихи). Ни о каком комсомольском задоре тут речи нет. Причём как раз Катаеву в приводимой выше цитате изменяет чувство стиля и метафоры — как критик-мещанин, так сразу угреватое лицо и проч., и проч. Счёт Чичибабин предъявляет именно за то, как писатель, пересмотрев вопрос о «хорошо» и «плохо», общепринятое назовёт хорошим. Ну, так это правда. Тогда — беда. Горе вам, персы!
Впрочем, про Павленко или Шпанова не написали бы вовсе, с них и спросу-то нет.
Анатомия чувства к успешному советскому писателю (впрочем, почему только советскому и только писателю) может дать нам много.
Людям кажется, что литературным даром можно распорядиться так же, как дядюшкиным наследством. Меж тем, никаких правил нет: можно прожить пышные дни и написать большие книги. Можно быть борцом и писать книги пошлые (так бывало), можно так не приспособиться к веку, и книги истлеют вместе с тобой. Не в литературе дело — многие люди высокомерно думают, будто мироздание что-то вроде продавца в магазине, который предлагает им выбор.
Третье обстоятельство связано все с той же фразой, что меняет авторов как перчатки. «Писатель в России должен жить долго». Иногда это трактуется, как «тогда он может дожить для славы или, хотя бы, до реабилитации». Но есть объяснение проще — выживший после перемен эпох человек приобретает дополнительную квалификацию мемуариста. Он светит читателю отражённым светом своих прошлых связей, особенно, если он был знаком со знаменитостями.
Так получилось, что многие сочинения Катаева просеяло время — от «Сына полка» осталось только название, от одесской тетралогии — лишь детские воспоминания первой части, и уж куда-то вовсе проваливается рыхлое повествование «Волны Чёрного моря» и «За власть Советов». Забыт сюжет «Квадратуры круга», «Растратчики» известны только специалистам (а уж как они гремели, ведь Куприн и Горький восторгались ими). Время убежало вперёд, а вот «Трава забвения» и «Алмазный мой венец» остались в круге чтения. То есть, в реальном, не филологическом круге, истории про писателей живут до сих пор. И не просто анекдоты, а именно цельные образы этих «главных действующих лиц» культуры оторвались от «Венца» и начали самостоятельное существование. При этом «Алмазный мой венец» породил большое количество подражателей — очевидно, что несколько знаменитых романов Аксенова вышли из-под этого венца (каламбур), как из шинели.
Здесь работает важный фактор истории (и не только литературной) — как потом расскажет выживший, так и повернется история. Потому что нет истории, а есть только миф — если складный, красиво рассказанный человеком, прожившим долго, то этот миф будет существовать вечно. Так писателям после рассказанного о них Довлатовым было бессмысленно оправдываться — теперь это навсегда. Катаев в своих образах, обвешенных метафорами, был ярок до чрезвычайности. Ради красного словца под нож, вернее, под перо, пошли многие его дружбы. Обиженных было множество, и «венец» в эпиграммах тут же зарифмовался с «подлец». Это происходило не только от быстрого укола обиды, а от понимания того, что как рассказано, так и останется на века. При этом Катаев не врал, он именно что выделял детали, и такие, что навсегда закреплялись в памяти читателя.
Возмущенные глаза с литературных грядок смотрели вслед писателю, сумевшему прожить долго.
Он умер, дожив до Перестройки и чуть не дожив до Чернобыля. Он воевал и интриговал; помогал людям и травил их; был одиночкой и частью государственной машины; голодал, а потом шиковал, купаясь в недоступной многим роскоши. Жил долго. Успешно, это бесспорно.
Итак, размышления над книгой-биографией и сама биография приводят к универсальным открытиям.
Можно, заметить, наконец, что со временем все биографы становятся чем-то похожи на своих героев — то отрастят себе горьковские усы, то облысеют, то обучатся верховой езде и обращению с саблей. В биографии Катаева есть место: «28 января 1947 года Валентину Катаеву исполнилось пятьдесят.
9 февраля его избрали депутатом Верховного Совета РСФСР от Щербаковского округа Москвы.
В прессе не прекращалось пышное чествование… Казалось, эта пора возрастной спелости совпала с долгожданным полновесным государевым благословением. „Вечер, посвященный пятидесятилетию Валентина Катаева, начался необычно, — сообщала „Литературная газета“, — юбиляр отсутствовал — он был на встрече со своими избирателями. Появление его во время начавшихся уже выступлений зал встретил стоя, горячими, долгими аплодисментами“. В клубе писателей выступали Фадеев, Вера Инбер, Тихонов, Славин… В поздравлениях повторялось, что юбиляр не по возрасту молод и свеж…»[218].
Молодой автор биографии Катаева осенью 2016 года стал депутатом Государственной Думы от коммунистической партии.
Судя по интервью и блогу, работа эта ему нравится.
Сейчас Шаргунову тридцать шесть. Хотел бы я посмотреть на его пятидесятилетие — коли доживу.
26.01.2017
Энциклопудия (об отделах проверки и сверки текстов)
Вы, Шариков, чепуху говорите, и возмутительней всего то, что говорите её безапелляционно и уверенно.
Михаил Булгаков. «Собачье сердце»
Как-то я работал в газете, и это была хорошая газета. Довольно весёлая — кажется, кроме начальства я был там самый старый. Газета эта была о книгах, и писали её название латинскими буквами — тогда это было в пределах общего стиля.
Мои молодые коллеги занимались чем поприличнее — высокой литературой, историей или книгами о кино. Мне же досталось всё то, чем никто не хотел заниматься — фантастика, детективы, детская литература и все справочники со словарями. Одним словом, энциклопудии.
Зато это была постоянная — я прочёл сотни книг, будучи на зарплате (правда, крохотной) — возможность самообразования в зрелом возрасте. К тому же, как говорил Виктор Шкловский: «И рыба, и ихтиолог в одном лице». То есть я занимался рецензированием и одновременно писал прозу. Некоторое время я даже рулил этой газетой, и много что о ней помню. Там, конечно, уже прах и тлен, но это и положено говорить людям, которые ушли не по своей воле.
Так уж вышло, что только что справляли её двадцатилетний юбилей, и это просто был хороший повод вспомнить о неких навыках журналиста.
Есть особый род журналистской ошибки, к которой вынуждает быстрота письма и общая взвинченность. Но, более того, к этому вынуждает какой-то особый род журналистской самоуверенности. Я и сейчас до
