блеснули последним всплеском чувств увядшей плоти.
Затем разговор у них зашёл о новом игумене. В обители сменился игумен. Новым игуменом стал Макарий. По именной грамоте государя Михаила его перевели сюда из игуменов Палеостровского монастыря.
– Он же постриженик, как и я, – сказал отец Елизар, и как ни старался скрыть, а обида всё же скользнула в его голосе. – В один год постриглись. Он-то был слишком молод, не то что я… Новая власть пришла… Не по мне…
И Авраамий понял, что отец Елизар ревнует вот его, Макария, своего постриженика, которому давал благословление на постриг. Тот уже давно стал игуменом Палеостровского монастыря. А он, отец Елизар, хотя и умён, уважаем братией и высок духом по сравнению с тем же Макарием, а вот до самых последних своих дней всё так же пребывает простым монахом.
Игумен Макарий недавно заходил к нему, к отцу Елизару. Смирив в себе гордыню перед вечностью, он почему-то просил прощения перед расставанием у отца Елизара.
– Все там будем, – смиренно склонил игумен перед ним седую, ещё густую шевелюру, выбивающуюся из-под чёрного клобука…
И вот сейчас, рассказав об этом посещении игумена, отец Елизар простился, как обычно, и с ним, Авраамием.
– Доброго здравия и тебе, отец Елизар! – отозвался Авраамий.
Он ушёл от него. А вот на следующее утро зашёл к нему в келью, а тот лежит уже холодный.
И эта смерть отца Елизара так подействовала на него, что он слёг и сам.
Узнав об этом, к нему в келью пришёл игумен Макарий.
– Что с тобой, Авраамий? – сочувственно спросил он.
Авраамий, с синим лицом, лежал на спине, на холодном и жёстком ложе. Укрытое одеялом, сверху ещё и медвежьей шкурой, его худое, высохшее уже здесь, на Соловках, тело едва угадывалось под покрывалом. И руки с тёмными венами, усталые, с длинными пальцами, лежали неподвижно поверх покрывала.
– Давай прощаться, отец Макарий, – начал Авраамий. – Подошла и моя пора…
Макарию, ещё полному сил, подвижному и деловому, было не понятно вот это – прощание с ещё живым.
– Что ты, Авраамий, затеял-то? – шутливо заговорил он. – Ты мне нужен! Очень нужен! Вот я решил закончить ту насыпь, на остров-то Малый! Я прошлый раз говорил тебе!
Авраамий посмотрел на него глубоко ввалившимися глазами на изношенном лице.
– И закончишь, – проговорил он тихо, прикрывая глаза так, будто здорово устал и хочет на минутку прикорнуть. – Бог в помощь тебе, Макарий, – прошелестели его губы, как будто листья осенней порой, бесшумно слетая, уносят с собой дни, месяцы и годы…
Игумен посидел немного рядом, полагая, что Авраамий сейчас, вздремнув, откроет глаза. И он расскажет ему о задуманном более подробно.
Но Авраамий лежал неподвижно, такой же синий, как его обветшавшее покрывало.
Игумен наклонился над ним, чтобы разбудить его… Но Авраамия уже было не разбудить…
Он встал с лавочки, перекрестил его:
– Покойся с миром, отец Авраамий! – и вышел из кельи.
В келью пришли иноки, прибрали покойника, положили в ледник.
Макарий, вызвав к себе в игуменскую дьячка, продиктовал письмо.
– Отпиши, государю, что присланный на обещание своё келарь Авраамий скончался в 134 [69]году сентября в тринадцатый день. И как государь укажет: где хоронить старца Авраамия… Написал?
– Да.
– Подпиши: игумен Макарий.
На этот запрос игумена с Москвы пришла грамота от государя Михаила: похоронить присланного старца Авраамия, на его обещании, в монастыре, с прочей братией.
Макарий понял, что имеет в виду государь[70].
– Внеси в кормовую книгу: поминать старца Авраамия со столом и белым хлебом, для братии, сентября в тринадцатый день каждогодно.
Он понимал, что придёт время и его тоже будут поминать вот так же.
Покойника, вынув из ледника, отпели в главном храме монастыря, Преображенском. Похоронили его тут же, рядом с храмом, неподалёку от его южной стены.
К себе в келью Макарий вернулся усталым после хлопотного дня с похоронами, а затем поминками Авраамия.
В это время в монастыре зазвонили.
– Пора и на покой! Прости, Христа ради, Авраамий, за задержку-то с успокоением! – промолвил он, перекрестившись на икону Спасителя в углу кельи.
Разобрав лежанку, он растянулся на ней во весь рост, чувствуя, как нестерпимо ноет старческая спина.
Осень, темнота пришли рано, ночь опустилась на острова. Только крики чаек, готовившихся к перелёту куда-то, да говор морских волн за стенами обители нарушали безмолвие этой пустыни.
Глава 22
Ссылка Дмитрия Трубецкого в Тобольск
С Москвы князь Дмитрий Трубецкой уезжал на службу в Сибирь тяжело. И всё потому, что последние года три он жил в напряжённых отношениях с патриархом Филаретом. Тот, Федька Романов, как он мысленно называл его ещё с давних времён, так и не забыл его Тушинского прошлого. Того, что он, князь Трубецкой, из родовитых князей, служил Тушинскому вору. И был верен ему, последовал за ним в Калугу, ушёл служить безродному, с тёмным прошлым человеку. Своим другом считал и такого же неведомого человека – донского атамана Ивашку Заруцкого.
Первое время после освобождения Москвы всё складывалось для него, князя Дмитрия вроде бы удачно. Он был на виду, стоял во главе собора «всей земли». Через него, собор, через казаков, он думал сесть на царство. Но даже он, знавший казаков, не ожидал, что они так легко качнутся от него к Мишке Романову.
«Ненадежная это сила – казаки! Ненадежная!..»
В этом он убеждался уже не раз. И сейчас, через двенадцать лет после того собора, ему оставалось только тешить себя мыслью, что есть и его заслуга в том, что Московское государство стоит, и стоит крепко. И думая о прошлом, он не раз задавался вопросом о том, смог бы он сесть на царство без собора «всей земли». И сам себе отвечал: «Нет! Не позволили бы!..»
После многих лет войны, походов, Земского собора и новых походов сейчас, в спокойное время, у него вдруг появилась уйма свободного времени. И от этого сразу стало пусто. И он, заполняя эту пустоту, стал искать себе дело. Да, он отстроил свой погоревший двор на Никольской улице, в Китай-городе. Поставил его, а не прежний, увеличил хоромы, поставил такие же, как на дворе Романовых, что стоит на Варварке. Но эти дела на дворе не радовали. И с той же волостью Вагой, с теми огромными вотчинами и поместными земельными окладами, которые он получил за службу от разных государей и которых не было ни у кого в Москве, тоже не радовали. Он стал раздражительным, стал часто ссориться с супругой, вроде бы из-за пустяков. И в Боярской думе со многими последнее
