чётки… Вздрогнув от чьего-то голоса, прозвучавшего шёпотом в безмолвной тишине со стороны скита, как ему показалось, он внимательно посмотрел на избушку. Она стояла на сваях, как на курьих ножках, приподнявшись над землёй. И могла, казалось, повернуться, как в сказке, стоит только попросить её.
И он, слегка усмехнувшись, громко прошептал: «…встань ко мне передом, а к лесу задом…»
И она, со скрипом, действительно повернулась… Или ему так показалось… Она стояла, смотрела на него дверью… Входи…
И он пошёл к ней, забыв о кобылке, с чего-то печально опустившей голову. У порога скита он остановился и, снова перекрестившись, поклонился «Савватию», как говорили в обители.
Поляна, вытоптанная житьём в своё время самим подвижником, когда-то покрытая щепками при заготовке дров на долгую и холодную зиму, затем богомольцами и монахами, которые приходили к «Савватию», не заросла. Не заросла за двести лет и тропа к этому святому месту. Сюда приходили и сейчас, правда, редко.
Он отворил дверь в избушку, потянув на себя деревянную ручку. Дверь открылась, тихонько скрипнув, словно что-то пробормотала.
За скитом следили монахи. Они наведывались сюда, чтобы отдохнуть у святого, набраться душевного покоя и что-то справить.
Но, как заметил опытным хозяйским глазом Авраамий, крыша-то в избушке обветшала от дождей и снега зимой. Хотя её время от времени подновляли. Но сам сруб не трогали…
– В нём осталась душа Савватия, – промолвил тихо и печально когда-то первый соловецкий игумен Зосима, сотоварищ Савватия по устройству житья здесь, на Соловках, медленно угасая на руках братьев-отшельников, как свеча, сжегшая весь запас жира.
С тех пор эти слова монахи передают из поколения в поколение вот уже полторы сотни лет.
Внутри избушки всё было знакомо ему, Авраамию. Стол, крепкий ещё, звонко затрещал, как старик костяшками, когда он слегка нажал на него… Но ничего, стоит, хотя играет голосами всякими… И лавочка, коротенькая, низенькая, на толстых ножках, желтого цвета, из смолистой сосны, блестела всё так же, отполированная многими руками.
Смахнув с неё пыль, он присел на неё отдохнуть. Посидев, он встал, обошёл крохотное убежище отшельника.
Лежанка, узкая, из грубых досок тёсаных, очаг из голышей, обкатанных морским прибоем. Над очагом, под потолком прорублено дымовое оконце. А стены чёрные, от сажи закоптели… И здесь же, в углу, полка. На ней стоял горшок из обожжённой глины и ковшик, сизый, древний, в нём отпечатался, казалось, век. И тут же лежала деревянная ложка, умелыми руками сделана. И даже кружка, большая, тоже деревянная. Здесь было всё из дерева, подручного и дармового. Всё незатейливо сработано, для скудной жизни. Над очагом лесина, угол в угол, толстая, для сушки одежды, промокшей зимой и осенью ненастной…
Осмотрев убогое жилище, он вышел из избушки, перекрестился, поклонился ей.
– Отдыхай с миром, Савватий!..
Он вернулся к лошадке, вскарабкался в седло и двинулся по широкой утоптанной тропе в сторону обители.
В монастырь он возвращался умиротворенным и уже равнодушно, не так, как некоторое время назад, взирал на открывающиеся красоты.
Тропинка вьётся, обходит валуны… А он, опустив повод, дал кобылке полную свободу. И та пошла домой, к монастырю, знакомой дорогой, лишь изредка вскидывала голову, словно и она тоже осматривала с интересом окрестности. Вот разве что ей надоели комары… И она заспешила к воде, к открытому пространству, где ветер, «сиверок», сдувает нечесть всякую.
Он вернулся в монастырь.
– Вон как на тебя Савватий-то действует! – с доброй завистью глядя на него, заговорил отец Елизар, встретив его у келейного корпуса.
В ответ на замечание отца Елизара он отшутился:
– От Савватия, духу набрался!
Сам он, отец Елизар, по старости уже не покидал стены обители. Да и там передвигался с трудом, опираясь на палочку.
– Ты вот как эти чайки, – с чего-то показал Елизар на чаек, суетящихся вокруг, куда ни глянешь, с громкими, пронзительными, противными криками. – Вернулся к своему гнезду. Здесь оказалось оно…
– Да, здесь! – подумав, согласился Авраамий.
Но даже ему, старцу Елизару, самому близкому для него здесь человеку, не говорил он, что бывает на Секирной горе. И что поездка туда, за двенадцать вёрст, ему была важнее, чем скит Савватия. И ему пришла мысль, которая уже давно зрела: что оставит он после себя… Савватий оставил скит, память о себе – вот эту обитель…
«А ты?» – спросил он сам себя.
У него не было своего ни кола ни двора, как говорят в народе. Он, монах, как тот же нищий… У Савватия было место, скит, где он мог приклонить свою головушку. Его скит, его дом…
«А у меня – монастырские кельи. Да государевы жилые дворы… Мой-то двор – давно уже не мой! Нет его – Борис отписал в государеву казну»…
И он считал, что оставит о себе память в том, что написал о Троице-Сергиевой обители, осаде, о людях там, тех же иноках… И это подняло его на этот труд…
Да, память о нём останется в народе, как и о Савватии. А может, и громче!.. Сейчас он хотел этого тем более, поскольку у него уже ничего не осталось в жизни… Скоро уйдёт он, но и останется!..
Отец Елизар зашёл вслед за ним в его келью. Поставив у двери палочку, он присел на лавочку там же, у двери.
– Прочёл я твоё, Авраамий, – первым заговорил он. – Теперь хорошо. Всё хорошо, – сказал он, любовно глядя на него.
Он, умудрённый вековой жизнью, тревожился за него, за Авраамия, за своего собрата. Он понимал, как важно было вот это дело для него, Авраамия. И в то же время он опасался за него, зная, что только это дело держит его ещё на земле. И сейчас, завершив свой труд, Авраамий может не справиться с пустотой, не переживёт её. Вот пройдёт немного времени, он окрепнет, наберёт силу, жажду жить… Но сейчас-то!..
Это была последняя поездка Авраамия на Секирную гору и в Савватиевский скит. На следующее лето он собирался снова туда же, на гору, предвкушая поездку, бодрился, когда думал об этом.
Но затем он стал быстро гаснуть, прямо на глазах, из-за того, что только что, на исходе лета, в августе умер отец Елизар.
Отец Елизар умер скромно. Как-то так, словно перекрыли какой-то родничок, ещё вчера тихо, но журчал. Вечером Авраамий заходил к нему в келью проведать. Да и хотелось поговорить о новой книге, о замыслах. А замыслил он описать всех, кто был в келарях Троице-Сергиевой обители.
– Ну, это дело стоящее, – согласился сразу же с ним отец Елизар, как только он сказал ему об этом.
Глаза его живо, по-молодому
