корточки, тот глядел в подвальное окно и хихикал. Присел рядом с ним и Гоголь, заглянул: полная, солидных лет женщина румянилась и помадилась перед зеркалом.
— Фарса и комедия, — сказал чиновник и хихикнул. — Воображает! А самой пора внучат качать, хи-хи!
— А вы чего это, сударь, в окна заглядываете? — полустрого и полунасмешливо спросил Гоголь. — Разве это можно?
— Можно, ибо одиночеством страдаю, государь мой, — простодушно и несколько с горечью ответил чиновник. — На театры денег не имею, в машкерады не приглашаем. Да вы смотрите, смотрите, — сия Ева бровки чернит! Ах, шельма! Ах, сорока экая ты моя!..
Гоголь вскочил, сконфуженный. Что-то — он это почувствовал — треснуло в кушаке, панталоны приспустились, штрипки ослабли. Гоголь сделал шаг, другой, помянул черта.
— Хлястик лопнул, видите ли! Это в наказание за любопытство, — сказал Гоголь и попросил у спутника своего шнурка какого-нибудь или, в крайности, веревочки.
— Вот ведь действительно фарса какая, — весело рассмеялся Гоголь, отошел к стенке, но сию же минуту отскочил: скрипнула форточка, струя помоев, а с ней яблочная кожура и скорлупа яичная выплеснулись на панель. И еще раз скрипнула форточка. Задернулась занавеска, потух свет в окне.
— Не ожидал я сего от столицы, — сухо себе самому заметил Николай Васильевич и еще раз спросил о шнурке или веревочке. Чиновник порылся под шинелью и вытащил длинную зеленую тесьму.
— Смею просить об одолжении, — вежливо, даже несколько искательно проговорил он. — Сим шнурком дела прошиваются. На всякий непредвиденный случай всегда ношу в кармане. Как видите, и пригодилось! Зайдемте, государь мой, под ворота, там и туалет приведем в порядок. Сюда-с. Здесь брат мой проживает.
— Брат? — спросил Гоголь, скрепляя хлястик повыше и потуже.
— Брат мой старший; у меня есть еще средний, так тот в Москве, у тетки, а вот тут брат старший. В министерстве финансов служит, архивариусом. И такой, скажу я вам, счастливый он человек!
— А расскажите! — попросил Гоголь.
— С превеликим удовольствием, — обрадованно произнес чиновник. — Только, попрошу вас, заглянем в сие окошко, сюда намедни горбун въехал, он, говорят, ассигнации печатает, — пользительно и нам поучиться, а? Ну, взглянем! Сперва вы, после я.
Гоголь отказался. Чиновник прильнул к стеклу и тотчас же отошел со вздохом. Перекрестился и молвил:
— Царство небесное, вечный покой! Гробик на столе стоит глазетовый. Поверите ли, государь мой, пятого покойника вижу сегодня. В Шестилавочной утром сын купца повесился, любопытные набежали, стали из-за веревки драться.
— А вы про брата расскажите, — напомнил Гоголь. — Нам, вижу, по пути с вами?
— Одинокому человеку везде пути, государь мой, — со вздохом выронил сентенцию чиновник. — Что касается брата моего, то он, видите ли, деньги копит. Мечтает ружье купить и с тем ружьем в залив поехать, дабы поохотиться на уток. Присматривает мой брат ружьецо, но все в деньгах нехватка. В прошлом месяце пустяка недоставало, а третьего дня пошел на Литейную, просит то самое ружьецо показать. Что ж, государь мой, нету того ружьеца, тю-тю! Продали! «Возьмите, — сказали брату моему, — вот это, оно отличное». — «А какова цена?» А цена такова, что и вовсе не по карману. Брат мой, скажу вам, духом упал. На свечах экономил, а сейчас лишнего сухарика не скушает. Я говорю брату: «Купи ты, Павлуша, вот это ружьецо, на нем, смотри, медные зайцы наложены. Чем не ружье?» — «Нет, — говорит Павлуша, — не ружье. Медные зайцы — это видимость одна, а суть заключается в стволе и мушке». И мечтает он, государь мой, купить то ружье, на котором мушка в образе дамского пальчика представлена.
— А как его узнаешь — дамский он пальчик или вовсе и не дамский? — спросил Гоголь.
Чиновник пожал плечами.
— Которые мечтают, — те узнают, государь мой. Но я так понимаю, что тут туман и вообще на потребу больших денег. Мы с вами не узнаем, какой он пальчик, а Павлуша мой отличит, и господь с ними — и с Павлушей и с пальчиком. Я, государь мой, в отличие от прочих мечтаний, жениться надеюсь!
Гоголь слегка фыркнул, но немедленно же устыдился и весьма находчиво отозвался:
— И я намерен жениться, но вошла в мою голову этакая блажь: хочу, чтобы жена моя по-французски умела! Не смешно ли, сударь?
— Все наши мечтания смешные, — серьезно произнес чиновник. — О грехе мечтаем, о ружье, о невестах, а того нет, чтобы о досуге человеческом подумать. Ведь ежели руку на сердце положить, государь мой, — чиновник крепко прижал ладонь правой руки к тому месту, где сердце, — так ведь что скажешь? А скажешь, что жизнь-то прошла! Прошла и сгинула навеки. В бедности, в суете, в заботах. Помрешь — похоронить некому. Прощайте, государь мой. Не осудите старика. Седьмой десяток на исходе.
— А вы на пенсию, — осторожно присоветовал Гоголь.
— А я лучше на паперть стану, — сказал чиновник. — Так по крайности к богу ближе, земля дешевле…
И пошел, ссутулясь. Долго глядел ему вслед Гоголь, на глаза слеза набежала.
«Вот столица, — подумал он вслух, — а все есть хотят, и я сытого еще не встретил ни одного».
Наперерез Гоголю провезли на санках гробик маленький, детский; поклажа нетяжелая, но женщина, тянувшая за веревку санки, и мальчик лет десяти, толкавший их сзади, выбивались из сил.
— Я помогу, — сказал Гоголь и стал с женщиной рядом. — Далеко ли везти?
Но женщина испугалась чего-то, — она натянула веревку, мальчик с силою толкнул санки, и через минуту простой, некрашеный гробик скрылся за углом. Гоголь стоял недвижимо, голова у него болела. Стоял он пять, десять минут, думал о чудесной своей Малороссии, вспомнил «Ганса Кюхельгартена», сочинение свое, и рассмеялся зло, с надсадой. Но и сию же минуту улыбнулся — гордо и светло.
— Про земляков писать буду, — сказал он и не заметил, что говорит вслух и очень громко. — Сорочинскую ярмарку давно думаю написать. Эка хвачу как!
И припомнил он Диканьку, Миргород, Нежин, бабу из Конотопа, великую мастерицу про чертей и покойников рассказывать. Но не покидали Гоголя и образы бедного чиновника, и женщины, везущей санки с гробиком, и чуйки на паперти, и мужика, певшего на Неве. Жутко, невыразимо жутко стало Николаю Васильевичу, и он спросил себя: «А каково Пушкину? А каково доброму Александру Сергеевичу живется здесь, в холодном каменном Санкт-Петербурге?..»
— Ему-то похуже, — вслух ответил себе Гоголь и, сам того не замечая, свернул влево, а надо было все прямо, все прямо, и пошел куда глаза глядят. Очнулся он у какого-то моста через узкую речку. Мертво было и уныло кругом, ни души человеческой ни на этом, ни на том берегу. Однако, постояв с минуту,
