эпизода понятие «вечный дом», прочитывающееся как обретение бездомным, гонимым героем вечного пристанища, вкладывается еще одно значение, привносящее тему полной безнадежности: «…среди книг, которые в последние годы работы над романом лежат у Булгакова под рукой <…> сочинение Н.К. Маккавейского <…> а в нем такие строки: „Вечный дом, часто употреблявшееся у евреев название для гробниц“» (Яновская 1992: 54). В русской традиции также существует прямая связь между понятиями «дом» и «последний приют» — гроб именуется домовиной (указано А.А. Данилевским).
Симптоматично, что Эпилог, написанный «внезапно», в мае 1939 г., лишает приют статуса последнего обиталища мастера и дарует герою сферу Иешуа, меняя тем самым смысловые акценты финала романа.
последний абзац —
в феврале — мае 1939 г. Булгаков снял заключительный абзац 32-й главы (со слов «Так говорила Маргарита…» — 5, 372). Однако после его смерти, готовя роман к публикации, Е.С. Булгакова восстановила нравившийся ей и зачеркнутый Булгаковым фрагмент. Это имело серьезные последствия для архитектоники МиМ. Во-первых, вместо трех раз (уже упоминалась значимость для Булгакова символики чисел вообще и числа 3 в частности) завершающая фраза о пятом прокураторе Иудеи — «…пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат» — 5, 374) повторена в романе с незначительными вариациями четырежды. То есть, кроме последнего абзаца 32-й главы, еще три раза: «…и я уже знал, что последними словами романа будут: „…Пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат“» — 5, 136; «Так встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат» — 5, 321 и в Эпилоге — «…и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто: ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат» — 5, 384).
Во-вторых, восстановление последнего абзаца 32-й главы исказило еще одну всесторонне продуманную автором линию романа. Именно в этом абзаце встречается фраза о затухающей после смерти памяти мастера. Это означало, что его сознание коренным образом меняется. Первоначально роман заканчивался тем, что мастер «шел к дому, и гуще его путь и память оплетал дикий виноград <…> и угасал казнимый на Лысом Черепе, и бледнел и уходил навеки, навеки шестой прокуратор Понтийский Пилат» (562-7-3-4 об.). Между тем в христианской традиции в посмертном существовании должно сохраняться «единство самосознания». Известный русский философ Б. Вышеславцев писал: «…где память — там и тождество индивидуальной личности… память и есть частичное воскрешение и оживление, победа над смертью и временем» (Вышеславцев 1955: 284). Зачеркивая слова о затухающей памяти в последнем абзаце 32-й главы, Булгаков сохранял единство самосознания своего героя после его физической смерти, вплотную смыкаясь с христианской трактовкой бессмертия. Проблема смерти и бессмертия встала вплотную перед умирающим писателем в 1939 г., и Булгаков решал ее не только в чисто художественном и философско-религиозном плане, но и максимально приблизил к автобиографическому пласту романа.
ЭПИЛОГ
Эпилог, —
над которым писатель работал весной 1939 г., был дописан 14 мая (см.: Дневник 1990: 381). Он выстроен так же, как роман в целом: начинается в сатирическом духе, затем происходит перелом, и на пограничной фразе: «Да, прошло несколько лет» (5, 380) — интонация меняется на романтическую. Детали композиции эпилога и романа в целом также аналогичны. Если в первой главе сообщается, что Берлиоз «к необыкновенным явлениям не привык» (5, 8), то в начале эпилога его позитивистские представления о мире разделяет большинство жителей Москвы: «…культурные люди встали на точку зрения следствия: работала шайка гипнотизеров и чревовещателей» (5, 373). В эпилоге обнаруживается и тот же повествователь — обыватель, иронический всезнайка, с которым читатель встречался в основном тексте.
Как и основной текст романа, эпилог остается разомкнутым: судьба Ивана, прежде Бездомного, теперь Понырева, не находит завершения, так же как лишена его сюжетная линия мастера и Маргариты (что становится понятным в эпилоге). Именно в эпилоге к судьбе главных героев добавлен еще один виток двойственности: в вещем сне Понырева герои изображены не в вечном приюте, куда направлялись в конце предыдущей, 32-й главы, а на лунном луче и движутся к Луне. Поэтому слова мастера: «Этим и кончилось, мой ученик» (5, 384) — также иллюзорны, конца их движению нет.
Новый виток неопределенности создается за счет дистанции между повествователем, который находит «обыкновенные объяснения явлений необыкновенных», и автором, в чей замысел входит прорисовать второй, «трансцедентный» план произошедшего.
Следуя литературной традиции и изображая финал судеб многих персонажей МиМ, эпилог, однако, является, скорее, не завершением романа, а сообщением о том, что произошло после единственного события, которое город признал реальным, — после исчезновения мастера и Маргариты. Это сопоставимо с библейской притчей о Лоте и гибели Содома и Гоморы, то есть с гибелью города после выхода из него праведников.
направляясь в Феодосию —
биографический нюанс, сближающий Булгакова с повествователем, «автором правдивых строк»: Булгаков побывал в Феодосии с Л. Белозерской, возвращаясь из Коктебеля от М. Волошина летом 1925 г. Перед отъездом они осмотрели музей Айвазовского. В Крыму Булгаков познакомился и с Александром Грином, который жил тогда в этом черноморском городе.
черный кот только заводил мученические глаза —
одна из булгаковских автопарафраз: впервые аналогичное описание, текстуально близкое к армавирскому происшествию, Булгаков применил в фельетоне «Самогонное озеро» (1923), где такой же нетрезвый гражданин «драл пучками перья из хвоста у петуха, который бился у него в руках. <…> на лице у петуха была написана нечеловеческая мука. Глаза его вылезали из орбит…» (2, 374).
заведующим грибнозаготовочным пунктом —
здесь можно вспомнить судьбу другого персонажа, Степы Лиходеева, также обретшего в эпилоге не связанное с искусством и более подобающее ему «гастрономическое» место в жизни — «должность заведующего большим гастрономическим магазином» (5, 378).
Савву Потаповича… хватил удар —
пример игровой ситуации романа: персонаж сна Никанора Босого оказывается реальным лицом.
в прекрасной комнате в Брюсовском переулке —
возвращение доносчика Алоизия в Москву, обретение им должности финдиректора вместо Римского и комнаты в центре столицы — символическая деталь, знак невозможности преображения московского мира. Характерна в этом плане реакция Булгакова на возвращение впавшего было в опалу (Дневник 1990:111) и уволенного с поста председателя Главреперткома (июнь 1937) «мерзавца Литовского»: «<…> раз Литовский опять всплыл, опять получил место и чин, — все будет по-старому. Литовский — это символ» (Дневник 1990: 205).
Институт истории и философии —
дискуссии между разными группами историков и философов к 1932 г. закончились обвинением их во вредительской деятельности. Были арестованы и погибли директор Института истории АН СССР академик Н.М. Лукин, историки Н.Н. Попов, С.А. Пионтковский, Г.С. Фридлянд и др.
Реального Института истории и философии не существовало. По названию ему наиболее близок легендарный ИФЛИ (Институт философии, литературы, истории), функционировавший с 1931 по 1941 г. Однако Булгаков, скорее всего, имеет в виду Институт красной
