был некий Валерий Кызродев… однофамилец твой, что ли?
«Капитан Петухов… этот петух чертов… обо всем успел доложить!» — пронеслась догадка в голове Пантелеймона Михайловича. Вслух же он произнес как можно спокойней и официальней:
— Товарищ полковник, я не вижу никакой конкретной связи между одним делом и другим. Всему свой черед, всему свой ход…
Полковник с интересом вглядывался в лицо собеседника. «Неужели играет? Или искренне убежден в том, что никто не поймет его затеи?»
— Да, чуть было не запамятовал.. — сказал он. — Мне только что доложили о зверском избиении молодого рабочего Юркина из той же бригады, где наставником числился Ким Котков… в избиении участвовал некий Кызродев. Еще один однофамилец?
В кабинете воцарилась томительная пауза.
Потом Пантелеймон Михайлович тяжело поднялся, вытянул руки по швам, спросил глухо:
— Разрешите быть свободным, товарищ полковник?
— Свободны.
Кызродев долго сидел за своим письменным столом, опустив голову на сцепленные кулаки.
Потом вынул из ящика чистый лист бумаги, написал на нем крупным почерком: «РАПОРТ. В связи с достижением служебной выслуги, прошу…»
Но дальше рука замялась в нерешительности, строка потеряла разгон.
А так ли уж бесповоротно и безнадежно складываются обстоятельства? Да, теперь наверняка прокуратура вернет обратно дело Коткова, скорей всего сам горотдел отзовет его. Но что, если та же прокуратура предъявит встречный иск? Не зря ведь полковник сказал, что и такая возможность не исключена. Того и гляди, придется самому нести ответ. И тогда, значит, прости-прощай заработанная столькими годами службы пенсия? Нет уж, лучше самому уйти вовремя…
Пантелеймон Михайлович опять склонился над заявлением: «…в связи с достижением… прошу…»
Но весь его крутой нрав восставал против этого. Положишь такую бумагу на стол начальству — вернется уже с резолюцией, отказа в его просьбе наверняка не будет. Зачем же спешить? Авось пронесет. Вдруг еще раз повернется дело столь же неожиданно, однако уже в его, Кызродева, пользу?.. Жизнь — мудрая штука, она петляет извилисто и прихотливо, как лесная тропинка: того и гляди, собьешься с пути, заблудишься… Но и в городе, хоть тут и асфальт, заплутаться недолго. Вон как занесло в один ненастный день этого самого краснобая с механического завода, Кима Коткова, и еще вопрос, удастся ли ему вырваться из чащобы?.. А теперь лесной морок тянет куда-то в дебри, откуда и возврата нет, собственного сына, единственного наследника — и хоть он порядочный негодяй, лоботряс, а выручать надо: родная кровь…
Пантелеймон Михайлович скомкал заявление и бросил его в корзину.
32
Лодка неслась по бурой, как глина, воде Сысолы, обгоняя заблудшие пласты льда. Рокотал мотор «Москва», нос лодки разбрасывал буруны. Далеко позади осталась сквозная завесь тополей прибрежного парка, остались городские строения.
Николай Васильевич, сидевший за рулем, был возбужден и весел.
— Интересно, что подумывают сейчас утки? — спросил он. — Знают ли, какая напасть движется к ним?
— Поди уж, завещания строчат, — усмехнулся Ким.
Он глянул на ружья, сложенные вдоль борта — пять стволов зияли в ожидании работы. Потом его глаза коснулись блестящих резиновых сапог Светы. А поднять взгляд и не смел, соображая удрученно: «Если б знал, что и Света отправится на охоту, ни за что бы не поехал…»
Лучше бы, конечно, в этот выходной погожий день было выйти на реку с Генкой. Тогда не ощущал бы он скованности, незачем было бы следить за каждым своим движением, каждым вздохом.
Но, принеся Николаю Васильевичу старинные ножны, он пообещал составить ему компанию в первой весенней охоте — и теперь приходилось держать слово, как бы давно оно ни было сказано.
Вот и кончилась Сысола. Здесь, на подступах к городу, завершает она свой пятисоткилометровый путь, бросается в крепкие объятия другой реки, Вычегды, — и перестает быть Сысолой, утрачивает свое имя, как девушка меняет фамилию, выходя замуж.
Всякий раз, проплывая здесь, Ким испытывал волнение: он как бы оказывался свидетелем таинства этого слияния, соединения… А еще, быть может, оттого, что Сысола была его родной рекой. Далеко-далеко, в верховьях, в таежном поселке родился — и с тех пор, как помнил себя, знал и прохладные прозрачные воды Сысолы.
Река была уже свободна от льда. И за ее устьем, в вычегодских водах, левая сторона тоже была чистой, но справа — в излучине — еще плавали, грудились льдины.
Света сидела рядом с Кимом и, отвернувшись, молча смотрела на эти последыши бурного ледохода: обтерханные по краям, зеленоватые льдины, большие и крохотные, то остроконечные, как лемех плуга, то круглые наподобие крышек, которыми покрывают кадки. И чего только не несли они с собой, на себе! Бесхозные незачаленные лодки, сырые черные кострища, пустые ящики, коряги, следы санных полозьев… А на одной из льдин она увидела обглоданный голый череп, увенчанный ветвистыми рогами сохатого.
У Белого бора Николай Васильевич сбавил обороты мотора. Он решил пристать к берегу у избушки бакенщика, в том месте, где давно пересохшая старица образует тихое озеро — тыколу.
Но причалить оказалось не так уж просто. Льдины с визгливым скрипом царапали железные борта лодки, шуршали меж лопастей винта.
Едва успели заглушить мотор в покойной заводи и выйти из лодки, разминая затекшие ноги, как увидели вдруг: на середине реки, прямо в ледяную купель бултыхнулась утка.
— Ух, какая… — восхитилась Света и нагнулась к ружьям. — Давай-ка подберемся к ней вон на том челноке… — сказала заговорщицки Киму.
— Далековато, — засомневался он, хотя и сам уже загорелся азартом. — Все же ледоход еще не кончился…
— Трусишь? — напрямик спросила девушка.
Ким вспыхнул и, ни слова не говоря, схватил весло.
Светлана, вооружась двустволкой, шагнула в лодчонку, улеглась на носу, выставив дуло вперед. Ким сел на кормовое сиденье, начал медленно, но с силой грести.
— Осторожней, вы, молодежь! — крикнул Николай Васильевич им вслед, но удерживать не стал.
Утиная головка торчала среди ледяного крошева в сотне метров от берега. Птица, видимо, еще не приметила лодку и тихо скользила вниз, по течению. Потому Ким предпочел дать крюк, проплыть ниже по реке и там, затаившись, дождаться, когда она приблизится…
Весенней разбойной силой кипела Вычегда: противоположный берег едва виднелся в густеющих сумерках и был очень далек — не меньше километра. Холодела спина при виде бурлящего простора. А ведь им надо было добраться едва ли не до середины реки на этой жалкой посудине.
«А вдруг опрокинемся? Стукнет льдина потолще — и…» Было неодолимое желание повернуть назад либо крикнуть в голос, вспугнуть птицу, чтобы улетела куда подальше. Чтобы одолеть наваждение, слепую страсть охоты…
Кажется, удаль Светланы тоже несколько поостыла, когда ледяная глыба ударила в
