богобоязненность, но, право, я могу обойтись краткой утренней молитвой к богу — и этого достаточно. Но такой сложный ритуал, как я подозреваю в мою честь, — невыносим. Я начинаю ненавидеть всех этих попов, хотя они ученые и многие помогают мне. Но эта ненависть не позволяет сойти с ума от скуки, каждое утро я готовлюсь, как к бою… Теперь вы, Алексей Николаевич, будете в таком же положении, для вас будет тоже удовольствие выстаивать службы. Право, предпочтешь магометан.
— Нет уж, увольте, Николай Павлович, я ни за что на обедни ходить не буду. Одну обедню выстою, а потом уже взятки гладки. Да я из-за одного этого в Пекине не задержусь.
— Вас не занимает этот город?
— Я спешу в Петербург! — яростно ответил Алексей Николаевич.
— А-а-а! Мой дорогой! Я все понял. Бам не до молитв архимандрита и не до древностей великого Пекина! Вы будете молиться не Богу.
Алексей потом в Петербурге все это вспоминал и сам удивлялся, как они с Игнатьевым сошлись в первый же день, словно знали всегда друг друга, но так бывает на чужбине. Конечно. Игнатьев на два года младше, 27-летний генерал… Они прошлись языком по тысяче тем и предметов, на все словно вместе когда-то смотрели. В таком согласии встретились два молодых русских в Пекине за стенами православной духовной миссии.
— Я еду немедля! Ни к какому принцу Туну. Машина работает, а толку нет. Тянут китайцы.
Игнатьев хотел бы видеть И-Шаня[59]. Доволен, что офицер и чиновник Муравьева ездили в Хунчун. Мы теперь имеем представление, что за крепость перегораживает путь к древним урочищам династии. Николай Павлович вырабатывает план действий, строит крепкие позиции, изучает суть дела.
Нечаянно в светском разговоре за вином признался Сибирцеву, что хочет выехать из Пекина в Печели на эскадру, сделать это внезапно.
— Нельзя ждать, Николай Николаевич меня предупреждал об этом. Как посол, аккредитованный при дворе богдыхана, я пользуюсь всеми знаками внимания, доступ мне открыт, и мы подумываем о постройке нового здания посольства. Но главное дело отклоняется… А я уеду… Николай Николаевич пишет, что и он готов к тому, что сразу китайцы ничего не исполнят. На этот случай, как вы, вероятно, знаете, Николай Николаевич пришлет «Америку» в полное мое распоряжение после того, как этот пароход доставит его в Японию, где он перейдет на фрегат «Аскольд». Я уже написал его сиятельству мою покорную просьбу об этом. Для моего отъезда из Пекина есть и более серьезная причина, не только мое желание дать китайцам самим подумать, да чтобы события подвинули их к делу. Другая причина, дорогой Алексей Николаевич, вы догадываетесь…
— Да, Николай Павлович.
— Вот в этом все и дело. Элгин нынче явится злой, как голодный тигр. А на пароходе я смогу уйти в Шанхай, в любой из портов в качестве аккредитованного посла России при пекинском дворе, а не в качестве вольно околачивающегося дипломата у закрытых ворот.
Николай Павлович дал волю и чувствам, и языку с молодым единомышленником своим.
— Решено. Я еду в Тяньцзинь и на эскадру. С приходом «Америки» из Японии руки мои будут развязаны и я не спущу глаз с Элгина. Пока мы великая империя, никакие балаклавские победы силы ему не придадут. Обстоятельства вынуждают. Обо всем этом я пишу государю и Горчакову. Вам мчаться в Петербург через Монголию. Так выпьем за счастливое окончание великих предприятий, славных последствиями! А мы с Будогосским оставим тут часть документов и благословясь, пользуясь неприкосновенностью — на эскадру.
Петербург возвышает и каждого русского вдохновляет. Алексей опять, как и всегда, возвращается сюда под этим знаменем. Даже после Пекина с его чудесами архитектуры и ваяния.
В Париже сквозь величие потомка Древнего Рима проросли леса больших бульваров и каменные, многоэтажные и прекрасные, как цветы, здания авеню и Полей. В его театры, на выставки картин, в его кинотеатры льются со всего мира потоки паломников, чтобы изучать, мысленно вооружаться современными идеями добра и зла.
А Петербург шире, смелей, за ним силы духа, прямые, как его проспекты, величественные, торжественные, как его колоннады. Петербург — это Европа, вырвавшаяся на свободу, на просторы России, обретающая ее новый мир для своих гениев.
Сейчас вся жизнь в памяти Алексея проходит чередом через океаны в Петербург. Вся дорога от Китайского моря до Петербурга как спектакль, не жизнь, а картина.
Мариинский театр. Торжественная увертюра. Русская опера. Русский дирижер за пультом. Непривычное в европейских операх грандиозное зеркало сцены. Бархатный занавес.
Супруг Веры одет скромно и безукоризненно прилично, с русой бородкой и в золотом пенсне, в стоячем крахмальном воротничке и в сюртуке. Он ветеринарный врач на государственной службе. Его штатский чин приблизительно можно приравнять морскому лейтенанту. Видимо, как услыхал Алексей Николаевич до знакомства с ним, он приобрел известность и большую практику в Петербурге.
Летом 1856 года, проведенном у родных в имении, когда Вера была невестой Алексея Николаевича, у соседей встречал он этого молодого абитуриента факультета ветеринарии. Он отлично ездил верхом, был смел с лошадьми и искусен; так знал и любил лошадей, словно вырос в богатой семье коннозаводчиков. Кто бы мог подумать, что он сын сапожника! Нужное лицо для многих любителей лошадей, аристократов и богатейших купцов. Приглашается он и иностранными коневладельцами, когда своих коновалов нет под рукой. Этого мальчика с бородкой столица знала. Такая известность приобретается не за один год!
— Мы с Павлом Ивановичем оставляем Петербург и уезжаем, — тихо сказала про мужа Вера в антракте. — И уедем далеко-далеко… Знаете, Алеша, как говорят буддисты, «от созерцания самых верхних снежных ступеней земли человек становится чище».
«В Тяньшань? Так он настоящий ученый! И, наверное, исключительный», — подумал Сибирцев и чуть повесил голову.
Часть вторая
КОНСТАНТИНОВСКИЙ СЕЗОН
Глава 12
КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ В ПОРТСМУТЕ
Английские ростовщики вкупе с английской аристократией понимают толк в
искусстве развенчания монархии, сведенной ими к конституционному ничтожеству…
К. Маркс. 12 июля 1853 г. Собр. соч., т. 9. стр. 207
Филипп Иванович Бруннов и адмирал Евфимий Васильевич Путятин катили в открытой коляске, направляясь к пристани. Для его высочества Великого князя Константина на морском курорте на острове Вайт снят особняк. Весь в белых крестах оконных переплетов среди вьющейся зелени и цветов по каменным стенам. Константин Николаевич скромен, но требователен; надо полагать, что все его удовлетворит: кабинет для занятий, приемная зала, гостиная, спальни на втором этаже,
