Перемелется — мука будет.
Он вышел тогда из столовой радостный, отправился искать Калинченко, чтобы узнать у него, на какую работу выходить завтра…
Месяца два тому назад Даша подала на развод. В загсе пытались, как водится в таких случаях, примирить супругов. Но Даша упорно отстаивала каждое слово в своем заявлении, повторила, что муж ее груб и бездушен… Родился у нее мертвый ребенок, а он улыбался, был этому рад. Как жить с таким дальше? Даша всхлипывала, Харин водил глазами по потолку.
А дальше было совсем неожиданное. Когда спросили Харина, что он может сказать на это, тот вдруг ополчился на самого себя, признал, что понукал, помыкал женой, все это было, мол, все это правда. И жадность показывал. Вот дал однажды супруге двести рублей на сережки, пошли с ней в парамоновский магазин выбирать. Даше понравились серьги с рубином, но стоили они двести семнадцать рублей. И тут он вспылил, стал громко ее при всех упрекать, что жена у него транжирка, тряпичница, закопалась в вещах, как мещанка, но он не намерен ей потакать, ни гроша не добавит к отпущенной сумме на серьги… Даша, он помнит, вся сжалась тогда, повторяла: «Не надо, не надо… Ничего покупать я не буду!» Потом выбежала из магазина и разрыдалась. Он ее стал утешать, оправдываться, объяснять свое отношение вообще к «ювелирному барахлу». Лучше купить костюм или платье, все же наряд, польза есть. Но она уже ничего не желала… Да, бичевал себя Харин, бывал он таким — эгоистом, упрямцем, скупцом. Теперь понимает, как это было дурно и мелочно. Жена вправе его осуждать, ведь она же не иждивенка какая-нибудь, она трудится, никогда не сидела на шее мужа… Если б дали ему возможность исправиться! Если б жена простила ему, обиды не помнила. И в заключение тогда он прибавил чуть слышно: «Покорную голову не секут и не рубят».
Даша была ошарашена. Она ожидала ругани, крика, думала, что на нее ушатами грязь польется, а тут — покаяние, прозрение, чуть на колени не падает ее угнетатель, деспот. Да правда ли это? Может ли быть такое перерождение? Игра, игра! Не верит она, ни за что не поверит… А если даже и правда — поздно уже. Есть у нее человек, которого она любит… С побледневшим лицом, опущенными глазами Даша одного желала: скорее бы это кончилось. Потом была ее просьба:
— Разведите, пожалуйста, нас. — Голос ее был тонкий, дрожкий. — Я все равно к нему не вернусь. Детей у нас нет…
И в этот момент Харин заплакал. Крутые плечи его обвисли, по серым, вдруг как-то разом одрябшим щекам текли натуральные, непритворные слезы.
Даша не выдержала и тоже заплакала, но прошептала:
— Все равно разведите…
Но в загсе дали отсрочку.
Глава вторая
1
Сибиряка, да еще бывалого, расстоянием не удивишь и стужей не испугаешь. Стоит на ногах сибиряк испокон веку твердо, вынослив, размашист, удал, невзгоды ему не в диковинку, и если путь ненароком вдруг заколодит, он разве что остановится, посмотрит и решит, как ему дальше быть.
В разных местах необъятной сибирской земли уроженец ее на свой лад скроен, но скроен умно и сшит крепко — сухожильными нитками, которые не размокают, не преют и поддаются износу не скоро. Коренной сибиряк в любом доступном ему деле спор, не прихотлив и, коли нужда приспичит, работу — тяжелый воз — может тянуть, как вол, если время-поветрие не обленило его, корысть не испортила душу, не взяла за сердце тяга к легкой и сладкой жизни.
Конечно, и в Сибири-матушке народ был и есть разный, но людской костяк, становой хребет, и поныне прочен, могуч, и дай бог ему оставаться таким на веки вечные.
Сибирью можно легко заболеть и никогда от этого приятного недуга не излечиться. Тот, кто Сибирью пленен, останется ее пленником до конца дней своих.
Счастливый пленник!
Владимир Иванович Краюхин еще относительно молод, но уже двадцать три года успел прожить в Нарымском краю. И не кается, не мечтает сменить полушубок и меховые унты на легкий южный наряд. Деревеньку свою на Ладоге, где родился и рос в крестьянской семье, вспоминал, но мимолетно как-то, наплывом: накатит, мелькнет что-нибудь из далекого детства, шевельнется в душе и удалится, растает. Чаще другого вставали в памяти послевоенные годы, холод и голод, поездки на лошадях в школу в соседнее село, заснеженная дорога, и как гнались однажды за ними волки, и возница гнал кнутом и криком храпящего, взмыленного коня. Розвальни на раскатах швыряло, ребятишки вцепились в возницу, в отводья. И чудом никто не вывалился в сугроб на растерзание голодным хищникам.
Эта картина вставала в сознании отчетливее, когда приезжал он на Ладогу, в деревеньку свою, бродил по дорогам, полям. Те места изменилсь с той давней поры, было немало настроено и домов, и заводов, и элеваторов, но ничто не могло здесь сравниться с Сибирью — все было дробнее, мельче. Стройки не поражали масштабом. Расстояния не мерялись сотнями верст. Леса пониже и дым из труб пожиже. Побродит Владимир Иванович вдоль-поперек отчего края, повидает родных, знакомых и затоскует, заторопится вдруг в нарымские земли, в урманы, в самую северную их оконечность, к знаменитому Самотлору поближе, известному теперь на весь мир. В прощальный день отъезда смотрят на него сестры и братья, вздыхают и повторять, удивляться не устают:
— Что за пряники в тех краях стряпают и пекут?! Никак ты навеки с Сибирью сроднился.
— Если бы век прожить там, и то не наскучило бы! Приезжайте ко мне погостить. Все только сулитесь…
Сибирь давно жила в сердце Владимира Ивановича Краюхина, властвовала над ним. Здесь он учился в ремесленном, откуда жестянщиком вышел, попал на большой завод в городе, работал похвально, учился в строительном институте. Год окончания совпал с той порой, когда в будущем Нефтеграде строители палатки разбили, первый камень заложили. И поманило туда, в эту неустроенность, к большому делу.
Приятно вспоминать теперь, как там все начиналось. Светлый, красивый
