— До правды мы всегда докопаемся, Огестам. — Он положил руку на кипу бумаги. — Я сижу здесь не потому, что мне так нравится ваша заспанная физиономия. И не ради вашего чая, даже не ради виски. Я приехал сюда, потому что уверен — вдвоем мы сможем с этим разобраться.
Огестам листал секретные донесения, о существовании которых несколько часов назад даже не догадывался.
Шея все еще в красных пятнах.
Рука все еще беспокойно ерошит волосы.
— Триста два дела.
Он так и не сел. Почитал, снова поискал, наугад выбрал следующий документ.
— Две версии. Одна — официальная. А другая — только для полицейского руководства. — Он потряс стопкой в воздухе перед собой, налил еще виски. — Понимаете, Гренс? Я могу выдвинуть обвинение против них всех. Могу обвинить каждую замешанную в этом полицейскую крысу! За подделку документов. За лжесвидетельство. За подстрекательство к совершению преступления. В Аспсосе придется открывать специальное отделение, полицейское. — Он выпил, рассмеялся. — А какие процессы? Что вы о них скажете, Гренс? Все эти заключительные речи в судах, допросы, приговоры — притом что у нас не было информации, к которой вы у себя в полиции уже имели доступ!
Он швырнул кипу на стол, листы спланировали на пол, прокурор поднялся и наступил на них.
— Ты разбудил детей.
Они не услышали, как она спустилась. Жена Огестама стояла в дверном проеме, в том же белом халате, но босая.
— Ларс, успокойся.
— Не могу.
— Ты их пугаешь.
Огестам расцеловал ее в обе щеки и пошел было наверх, в спальню детей, но на первой ступеньке обернулся:
— Гренс! Я весь день буду заниматься нашим делом.
— В понедельник утром хватятся двух записей с видеокамеры.
— Я вернусь сегодня вечером, не позже.
— В понедельник утром плохие люди сообразят, что я к ним уже адски близко подобрался.
— Самое позднее — сегодня вечером. До вечера я успею. Пойдет?
— Пойдет.
Прокурор еще постоял, снова рассмеялся:
— Гренс, вы понимаете? Целое отделение для полицейских! Специальное полицейское отделение в Аспсосе!
* * *
Вкус у кофе был другой.
Он сделал пару глотков и тут же вылил первый стаканчик. У нового кофе вкус был такой же. Гренс уже держал в руке третий — и вдруг понял, в чем дело.
Десны будто покрыты пленкой.
Комиссар начал день на кухне Огестама двумя стаканами виски. Он не привык к такому. Комиссар вообще не слишком увлекался крепким спиртным, он уже давным-давно прекратил пить в одиночку.
А теперь он сидел за рабочим столом, чувствуя себя странно опустошенным.
Кто-то из ранних пташек уже явился на работу и прошел мимо его открытой двери, но они не вызвали у него раздражения — даже те, кто остановился поздороваться.
Всю свою ярость он уже успел выпустить на волю.
Он ехал от Огестама; пара газетчиков, велосипедисты — и всё, словно огромный город больше всего уставал именно к пяти утра.
Места для вины было хоть отбавляй. Вины, которую другие пытались возложить на него. Она словно даже уселась было рядом с комиссаром, но Гренс шикнул на нее, чтобы заткнуть ей рот, и загнал на заднее сиденье. Вина и оттуда продолжала пилить его, принуждая ехать быстрее. Гренс уже направлялся домой к Йоранссону, чтобы отделаться от нее, когда наконец одумался. Он пойдет на конфликт, но не сейчас. Очень скоро он встретится с теми, на ком действительно лежит ответственность за случившееся. Гренс поставил машину вверху Бергсгатан, у входа в Управление, но к себе в кабинет пошел не сразу. А сперва поднялся на лифте в следственную тюрьму Крунуберг, на крышу, где был устроен прогулочный двор, восемь длинных узких клеток. Каждый заключенный имел право на двадцать метров моциона и час свежего воздуха в сутки. Гренс приказал сидящим в каптерке охранникам вернуть в камеры двух арестантов, стоящих, в скверно пошитых тюремных робах, каждый в своей клетке и глядящих сверху на город и свободу, а потом самим покинуть рабочее место и досрочно отправиться на перерыв — спуститься на два этажа вниз и выпить кофе. Дождавшись, пока он останется один, Гренс стал прогуливаться по одной из тесных прогулочных площадок. Он смотрел на небо в зазор между решетками — и кричал на дома, спящие в стокгольмском рассвете. Пятнадцать минут он стоял, держа в руках украденный компьютер с другой реальностью, и кричал так, как не кричал еще никогда. Гренс выпустил из себя ярость, она прокатилась по крышам и пропала где-то над Васастаном. Комиссар охрип и чувствовал себя уставшим, опустошенным.
У кофе по-прежнему был неправильный вкус. Гренс отставил стаканчик в сторону и сел на диван, потом лег и закрыл глаза, представляя себе лицо в окне тюремной мастерской.
Не понимаю, не понимаю.
Человек по собственной воле решается жить там, где каждый день — это потенциальный смертный приговор.
Ради адреналина? Ради дурацкой полицейской романтики? Или таковы его убеждения?
В такое я не верю. Это просто красивые слова.
Из-за денег?
Из-за паршивых десяти тысяч крон в месяц из осведомительского фонда, позволяющего обойтись без официальной ведомости и скрыть личность агента?
Едва ли.
Гренс разгладил обивку на высоковатом подлокотнике дивана. Обивка натирала шею, и расслабиться было трудно.
В голове не укладывается.
Ты мог совершить какое угодно преступление, закон на тебя не распространялся — но только пока ты был полезен, пока не стал человеком, без которого можно обойтись.
Ты был вне закона.
И знал это. Знал, что именно так работает система.
У тебя было все, чего нет у меня, — жена, дети, дом… Тебе было что терять.
И все-таки ты выбрал такую жизнь.
Мне этого не понять.
Шея затекла. Все из-за высокого подлокотника.
Гренс уснул.
Лицо в окне тюремной мастерской пропало, сон пересилил. Сон пришел на смену бешенству и мягко баюкал комиссара почти семь часов. Один раз Гренс все же вроде бы проснулся, будто бы зазвонил телефон, и Свен доложил, что сидит в аэропорту Нью-Йорка и ждет самолет на Джэксонвилль, что звуковые файлы оказались весьма любопытными и что он еще в самолете подготовился к встрече с Вильсоном.
Давно уже Гренс не спал так хорошо.
Несмотря на яркое солнце в кабинете, несмотря на адский шум.
Он потянулся. Спина затекла, как обычно после сна на узком диване; негнущаяся нога, коснувшись пола, заболела, да, он разваливался на части, день за днем, как все мужчины под шестьдесят, которые слишком мало двигаются и слишком много едят.
