Хуже всего не то, что живешь не дома. Хуже всего, что тебя никто не ищет.
Настоящее время четверг, 9 января, 8:45 церковь Святой Клары
Его зовут Джордж, и в руках у него свеча. Одна из небольших белых свечей по пять крон за штуку, какие покупает большинство прихожан. Они зажигают их, вставив в гнездо большого металлического кольца. Деньги бросают в копилку, установленную на широкой спинке заднего ряда скамей, — своего рода добровольные пожертвования, благодарность за то, что дверь открыта и можно созерцать трепетный огонек или провожать взглядом стеариновые капли, медленно стекающие вниз.
Джордж здесь работает. Он церковный сторож и на месте уже с шести утра, иначе ему не успеть, ведь церковь большая, в центре Стокгольма, а к утренней службе в половине восьмого и к обеденной в двенадцать много чего надо приготовить и расставить по местам, и никто другой этого не сделает. Белая стеариновая свеча лежала на полу, кто-то уронил ее и не подобрал; таких, что нипочем не нагнутся, полным-полно.
Церковь красивая. Вообще-то все церкви по-своему красивы, но Святая Клара, как ему казалось, особенная. Стоит она посреди огромного шумного города, повсюду асфальт, кругом кишмя кишат всякие психи, подпольные торгаши и прочая шушера, которой здесь вовсе не место. Внушительная старинная церковь с великим множеством скамей и массой веселых ангелов из позолоченного гипса вдоль стен, холодная зимой и прохладная летом, приют для проходящих мимо и ищущих тишины по ту сторону мира торговых центров, автобусных остановок и вечно куда-то спешащих людей.
Особенная тишина.
Он один в этом большом храме. Так бывает недолго, когда утренняя служба закончена, а немногочисленные ее участники, закутавшись в пальто, поспешили вновь уйти в зиму.
Нигде больше нет такой тишины.
В эти минуты безмолвная пустота заполняет все вокруг, распирает его, и он как бы вырастает в размерах.
Застыв в молчании, он вслушивается в Ничто.
И когда кто-то открывает тяжелую дверь, кто-то не особенно сильный, ему слышно, как руки сражаются с железной ручкой, соскальзывают, но все-таки справляются. Легкие шаги, медленные, слегка шаркающие по каменному полу.
До чего же худенькая. Вот первое, что приходит сторожу в голову. Хотя на ней много чего надето: длинная черная юбка поверх двух пар штанов, мешковатая, когда-то светло-красная куртка, рукавицы на будто забинтованных пальцах. Во-вторых, она грязная. Лицо в саже, в земле, а может, и в чем-то еще. Толком не разглядишь: щеки, лоб, подбородок — все покрыто коркой сероватой грязи.
Пожалуй, думает он, еще не взрослая, но уже и не ребенок, лет четырнадцать-пятнадцать, а то и шестнадцать, из-за грязи точнее не определишь.
Она стоит под сводом у церковного притвора. Возможно, тоже вслушивается в пустоту. Ищет тех, кого здесь нет. Джордж пытается поймать ее взгляд, но она смотрит прямо перед собой, словно неживая. Замкнулась в себе. Но не от наркотиков. По крайней мере, ему так не кажется. Он привык к обкуренным, что заходят с улицы, бродят тут и снова уходят, она не такая, она скорее, как бы это выразиться, не от мира сего.
— Добро пожаловать.
Она не слышит.
— Меня зовут Джордж. Я тут церковный сторож.
Она вообще не замечает его присутствия. Идет по проходу — к нему и мимо него. Он чует ее запах, сильный, спертый, даже кислый, от нее тянет дымом, как от лесного пожара или от костра, запах резкий, навязчивый, и он слегка отворачивается.
Звук ее осторожных шагов, совсем не громкий, в тишине усиливается, гулким эхом отдается от стен. Она минует ряды пустых скамей, он провожает взглядом ее худую спину. Она останавливается, неотрывно глядя на алтарь, потом делает шаг в сторону, к ближайшим скамьям. Идет вдоль ряда, одной рукой опираясь на полку, куда кладут псалтыри и библии, на полпути вдруг снова замирает, будто отмечает свое место на пустой скамье в безлюдной церкви, где можно насладиться одиночеством.
Он смотрит на нее — на ее маленькую голову, на нечесаные грязные волосы, лежащие на широкой полке следующего ряда скамей. Зажигает еще одну свечу, ставит ее в металлическое кольцо, отодвигает тележку с библиями, чтобы не стояла на пути, и с золотыми цифрами в руках идет к алтарной доске.[1]Это ему нравится больше всего. Тот миг, когда он выкладывает на черной доске номер псалма. Бог весть почему он временами чувствует себя немного ребенком, особенно когда стоит поодаль и от пламени свечей цифры поблескивают.
Алтарная доска висит неподалеку от того ряда скамей, в какой зашла девочка, и сторож не спеша направляется туда. Она сидит совсем тихо, чуть наклонясь вперед, уронив одну руку вдоль тела. Трудно сказать, задремала она или нет, вряд ли, думает он, пустые глаза закрываются редко.
Сторож привык к одиноким посетителям, которые приходят в церковь посидеть наедине со своими мыслями. Он и сам любит находиться здесь между службами, как бы на границе прошедшего и грядущего.
Но эта девочка… Джордж вздохнул. Такая молоденькая, такая грязная, такая брошенная.
Из тех, что приходят надолго.
Ранее 53 часа назад
Темнота облепила все тело.
Собственно, так было всегда. По крайней мере, сколько он себя помнил. Липкая, липкая, липкая темнота…
Он привык. Ему это нравилось. И ничего другого он не желал.
Но здешняя, настоящая темнота, та, что снаружи, та, что царит от вечера до утра, была ему непривычна, и он всегда сомневался, правильно ли ведет себя, выглядит ли как надо, присматриваются ли к нему встречные прохожие или просто не замечают его.
Он мерз. Зима долго подстерегала его и вот теперь бросилась в атаку; тонкая куртка, вконец истрепанные брюки, спортивные тапки, когда-то зеленые, которые он носит с незапамятных времен, — вся эта одежда должна бы защищать, но не защищает, во всяком случае этой ночью, в разгулявшийся январский мороз.
Звали его Лео, и шел он обычной походкой, шаркая ногами по снегу, ссутулив худые плечи, которые день ото дня горбились все сильнее. Брел он откуда-то со стороны площади Фридхемсплан, сперва по Фридхемсгатан, потом свернул налево, на Арбетаргатан. Мимо пустого школьного двора по одну руку и многоквартирного дома по другую, где уличные фонари горели ярче и было достаточно светло, чтобы видеть облачко собственного дыхания, и достаточно темно, чтобы люди, иной раз встречавшие рассвет у окон, не могли разглядеть, что творится возле их припаркованных машин.
На углу Арбетаргатан и Мариебергсгатан он остановился.
