да и те уложены в нос бударки, чтобы не цеплялись своими блеснами и крючками за одежду во время движения по мутноватым, с быстрой, болотного цвета водой каналам, именуемых здесь ериками.
Ериками этими испещрена вся Нижняя Волга, и кто только в них не водится – и щуки такого веса, что вряд ли их возьмешь на руки – автомобильный кран нужен, и угрюмые, разбойного вида сомы, одно присутствие которых в воде нагоняет на человека мистический страх, и лещи с красноперкой, так и просящие, чтобы их подвялили к пиву, случается, что мимо простого, пахнущего тиной населения ериков проплывают дворяне-осетры, замкнутые, неприступные совершенно, в общение с «коллегами» не вступающие… Да какими коллегами могут быть осетру или севрюжине пучеглазый бычок либо толстобокая, с глуповатым взглядом вобла?
Они не то чтобы в одном гнезде не терлись друг о дружку шершавыми боками, они даже в одной воде не жили, поэтому осетр, остановившись на полминуты в каком-нибудь ерике и почмокав круглым чувствительным ртом, выуживал из ила жирного водяного червяка, следовал дальше по своим высоким делам, не глядя по сторонам. Загадочная рыба, вызывающая у бычков невольную оторопь…
Сом тоже часто вызывает оторопь. Острых зубов, как, допустим, у щуки, у него нет, есть только жесткие рабочие щетки, которыми сом перетирает любую еду, – перетереть может, наверное, даже кость и кусок железа, и получается у него это вроде бы неплохо, раз за сотни лет он не обзавелся другим жевательным механизмом. Летом сомы свободно выдаивают коров, когда те забираются в воду, чтобы малость охолонуться: присосется иной дядя к вымени и за один присест выдует из буренки целое ведро. Дело это для сома очень даже привычное. И вкусное…
Вытаскивать сома из воды, если он сядет на крючок, – штука трудноодолимая, в одиночку на берег не выволочь даже двадцатикилограммовую рыбу – сопротивляется так, что из воды только кряхтение доносится, хвост сом сгибает кочергой и цепляется этой кочергой за все, что попадается ему – за коряги, кочки, на которых растут водоросли, подводные кусты, камни, цепляется так прочно, что ловец язык на плечо вывалит, но сома с места не сдернет. Это все равно, что из глуби тянуть подводную лодку.
Пока идешь на бударке – длинной, похожей на разинский челн лодке, – от деревни Гандурино, где мы определились на постой, до Раскатов – заливного моря, словно бы специально созданного для жирующих щук, много чего – и много о чем – передумаешь.
По безмятежному синему небу тянется широкая грязная полоса – в Казахстане горят камыши, горят давно и сильно, дым оттуда ползет сюда, в Астраханскую область, словно бы что-то притягивает его к этой местности.
Иногда верхние потоки воздуха прижимают хвост к земле и тогда делается нечем дышать – кашляют даже куры и собаки, но потом ветер перестает давить, и едкая полоса снова взмывает в высь.
Но сегодня хвоста пока не было видно, вот ведь как. И ветра не было, от вчерашнего напора, нещадно трепавшего ветлы и буквально сдиравшего с мощных стволов ветки, осталось только неприятное воспоминание – воздух сегодня был стояч и упруг, в нем висели облачка вредной местной мошки, – похоже, вызвездилась редкостная тихая погода, которую мы ожидали уже несколько дней.
Хозяин наш казак Сашка, крутя круглой седой головой, похожей на остриженный кокосовый орех, держал скорость на пределе, выкрутив до упора рукоять газа.
Бударка прыгала с волны на волну, гулко шлепалась днищем о воду, – ответно щелкали зубы рыболовов, едва не вылетавших из лодки, но это не смущало хозяина. Скорость он не сбрасывал, щурил незамутненные голубые глаза да тщательно прикрывал пятнистой курткой ноги, чтобы не дуло под задницу, не то ведь известно, что за орган находится в цоколе здания, именуемого мужчиной, в самом низу… Очень важный, между прочим, орган.
Из широкого Гандуринского банка, по которому ходили пароходы, а в воде у берегов стояли коровы, спасающиеся от кусачей мошки, мы вскочили в небольшой мутный ерик, который вскоре здорово сузился, – левой рукой можно было достать до левого берега, правой – до правого – и привел нас к лотосовому полю.
Но казак Сашка и тут не сбавил хода, разрезал лотосовое поле, будто фруктовый пирог, вспугнул стаю уток, кормившуюся недозрелым чилимом – водяными орехами, и вновь вылетел на открытое пространство. Лихой, однако, был у нас лодочник.
Дорогу на Раскаты среди многочисленных ериков он мог найти вслепую, с закрытыми глазами – много раз бывал здесь. А уж сколько рыбы тут взял – это счету не поддается. Наверное, десяток грузовиков, затаренных с верхом, – это точно.
Воды в Волге было мало, обмелела река, температура летом в тени приближалась к пятидесяти, блеснить в обмелевших местах было сложно. На поверхность воды вылезала трава, почти каждый заброс оканчивался зацепом. С этим делом мы познакомились очень обстоятельно, когда прибыли на место.
У казака Сашки дело шло веселее – он тоже достал спиннинг и прицепил к леске блесну-лежечку, которая скользила по воде, как жук-плавунец, и совсем не спешила уйти на дно. Этих нескольких секунд хватало на то, чтобы ложечку успевала засечь щука и вцепиться в нее зубами.
Простая же блесна сразу опускалась на дно и оказывалась во власти травы. А блесна, обвешанная клочьями водорослей, испугает не только наглую щуку – испугает даже крокодила. Сколько мы ни бросали блесны в обмелевшие Раскаты – добывали лишь траву.
А хозяин наш действовал по-хозяйски: цеплял щуку за щукой и на нас не обращал внимания. Изредка лишь задерживал взмах своего спиннинга, чтобы кому-нибудь из нас дать возможность сделать свой заброс – в лодке было много народу, удобно было только тем, кто находился с краю. Впрочем, мы занимали лишь один край бударки – нос, на корме находился хозяин.
Наконец у Комелькова – черноокого, подвижного, привыкшего, чуть что, повышать голос, сидевшего на самом кончике носа, оставалось только свесить ноги – случилась поклевка. Рыба взяла блесну на лету, вынесшись из воды и поймав блестящее железо пастью, – насадилась сразу на все три крючка.
– Опля! – удовлетворенно вскрикнул Комельков и вскинул удилище. На леске болтался крупный окунь – красочный, с алыми перьями, широкими ровными полосами на желтовато-темном поле и глупо вытаращенными глазами – вроде бы и не железо он хотел сожрать, не на то целился, а оказалось – железо. Новенькое, невкусно пахнущее.
Комельков торжественно воскликнул:
– А окунек-то приличный! На полкило потянет.
Окунь действительно был знатный – под Москвой да в Тверской губернии, куда Комельков иногда ездил на рыбалку, такие окуни не водились, да и вообще рыбное Подмосковье постепенно вымирало – загаженное, вонючее, оно уже лишилось и карасей, и карпов, и лещей, которые в
