пошёл освежиться к морю, над сияющей поверхностью которого висела ярко-голубая луна, — казалось, протяни руку и коснёшься её поверхности, испещрённой кратерами. Я не мог надышаться этой красотой, этим воздухом свободы, замерев на краю каменистого склона; снизу доносился шум прибоя, и белопенные волны выбрасывались на берег. Я постоял ещё несколько минут, выкурив последнюю сигарету, и начал спускаться… Несколько раз я чуть не свернул шею, — «Надо было идти по тропинке, как все нормальные люди», — ворчал я, а из-под ног сыпалась земля и катились камни. Вдруг я понял, что кто-то идёт за мной… Я оглянулся и увидел в двадцати шагах тёмный силуэт на фоне оранжевого зарева, — «Кого там нелёгкая несёт?» — подумал я.
Прохладная волна разбилась о голень — короткими стежками я начал наматывать на руки мерцающую поверхность воды. Хотелось закричать от восторга, но я не стал этого делать, потому что кто-то уже раздевался на берегу.
Давно уже заметил: когда купаешься ночью и заплываешь далеко, то совершенно не чувствуешь опасности, потому что море наполнено какими-то особыми струями, несущими покой и осознание того, что здесь — наш вечный дом, а материк — это всего лишь временное пристанище, которое рано или поздно уйдёт под воду.
Оглянувшись назад, я увидел, что за мной кто-то плывёт. Независимо от ситуации я всегда испытываю беспокойство, когда ловлю за собой «хвост». Сердце ёкнуло — я развернулся и поплыл навстречу своему преследователю. Моя природная паранойя не позволяла мне просто расслабиться и получать удовольствие от жизни — мне нужно было выяснить, кто он такой и какого чёрта он ко мне привязался.
— Водичка что надо! — бодренько воскликнул этот подозрительный тип, когда я подплыл к нему поближе.
В темноте я не узнал его.
— Ты кто? — строго спросил я, вглядываясь в его размытые черты.
— Так я… Николай.
— Помощник режиссёра?
— Ага. Как тебе мои шашлыки?
— Слегка пересолил, но жрать можно.
— Это я специально, чтобы не шибко налегали…
Я громко расхохотался и предложил ему:
— Ну что, поплыли в Турцию!
— Ага. Сейчас в номер за паспортом сгоняю, и поплывём…
Он выходил на берег первый, а я без всякой задней мысли залюбовался его мощным, рельефным торсом и накачанными ягодицами. Он тут же наклонился и поднял со своей одежды пачку сигарет — в лунном свете мелькнули его отполированные яйца и тёмная «подворотня». Мне стало неловко, и я спрятал глаза в прибрежную гальку. Он протянул мне пачку «Парламента», и мы дружно закурили.
Мне показалось, что он хочет со мной о чём-то поговорить, но не решается. Я давно уже заметил, что в общей массе люди меня боятся, или точнее сказать, испытывают неловкость в общении со мной. Я не знаю, с чем это связано, — по всей видимости, на животном уровне они чувствуют потенциальную опасность, исходящую от меня, или некое статическое напряжение моей неистовой натуры. Они боятся нарушить мой покой, боятся о чём-то попросить, боятся первыми заговорить, боятся перейти черту, за которой следуют доверительные отношения. На короткой ноге я общаюсь только с «волками» — «мелкие млекопитающие» меня всегда недолюбливали. Вот и Коля напряжённо молчал, а меня слегка потряхивало от холода, и по всему телу расползались отвратительные мурашки. Когда я повернул к нему лицо, он вежливо улыбнулся и сделал вид, что внимательно меня слушает.
— Почему ты работаешь мальчиком на побегушках? — спросил я. — Мне кажется, ты способен на большее.
— С чего ты сделал такой вывод? — спросил он и весело рассмеялся.
— Ты выглядишь как большой хищный зверь, а питаешься подножным кормом.
— Это мимикрия, — ответил он и снова рассмеялся; по всей видимости, ему нравилось меня дразнить. — Я не хищник. Я мелкое млекопитающее. — Последнее слово он произнёс с такой неприличной жеманной интонацией, свойственной только одной категории людей, что мне стало просто неловко и досадно от встречи с подобной «мимикрией».
Я упёрся в него тяжёлым взглядом, а он отвёл глаза в сторону. Опять повисла неловкая пауза, и уже оттуда, со стороны, он повёл совершенно иной разговор, сменив игривую интонацию на суровый мужской нарратив. По всей видимости, он почувствовал мою неприязнь и понял, что меня просто так голой жопой не возьмёшь и что я, твою мать, — крепкий гетеросексуальный орешек.
— Ты думаешь, что я родился пидорасом? — вдруг спросил он.
Я ничего не ответил — я просто смотрел вдаль, туда где занимался бледный рассвет и тёмные вершины хребтов покрылись фиолетовой вязью, туда где каждый день начинался великий поход света против тьмы… Я смотрел в будущее и понимал, что очень скоро мир изменится до неузнаваемости, что на моих глазах происходит инверсия основных человеческих ценностей, что на моих глазах рушится старый мир, который просуществовал две тысячи лет.
В тот момент я совершенно отчётливо осознал, что мы обречены, что мы давно уже прошли точку невозврата, что мы вплотную подошли к тому, от чего нас пытались оградить посланники Бога: разворачивается последний сценарий, и апокалипсис — это математически просчитанная неизбежность, это дифференциал высшего порядка в точке экстремум человеческого развития, а не бредни выживших из ума стариков. Господь дал нам всё для спасения: и лодку, и весло, и плицу, — но мы всё равно тонем, а Он смотрит на нас и сокрушается: «Тупые и упрямые, разве они имеют право быть?»
— Девять лет назад я закончил ВГИК, — продолжил свою исповедь Николай. — Закончил с отличием. Распахнув двери, с чистым сердцем и светлыми помыслами я вошёл в мир кинематографа. Мне так хотелось снять нетленку. Я хотел быть первопроходцем, сталкером, челюскинцем на льдине… И что?
— Я так полагаю, мир кино встретил тебя ссаным веником.
Он закричал:
— Да вата — это всё! Дерьмо полное! Нет никакого кино! — Слегка притормозил и продолжил спокойным голосом: — Жорик любит повторять, что мамонты вымирают… Где молодая талантливая поросль? В чьи руки мы вверяем святая святых? Где, мол, новый Бородянский? Мережко? Где новый Горин? Где новое воплощение Тарковского? Герасимова? Где ещё один Данелия? Где Рязанов?
— Я от кого-то слышал подобные вещи… Прямо — дежавю.
— А я считаю, что в нашей стране есть талантливые люди, только они никому не нужны.
— На
