и жертвенной любви, обернувшейся, в силу роковых обстоятельств, вынужденной разлукой, изменой, драматическим разрывом и смертью Скрябиной. Основываясь на том же источнике, подчеркнем, что стихов Ариадне Кнут не посвящал. Лирическая героиня сборника «Насущная любовь», — образ собирательный, не имеющий отношения к какой-то конкретной женщине или, во всяком случае, обращенный к разным женщинам, в том числе и, главным образом, к тому же, что и «Парижские ночи», адресату — Софье Ф., с которой у поэта был бурный роман в конце 20-х — первой половине 30-х годов. Утверждение А. Кудрявицкого о присутствии в таких стихах «Насущной любви», как «Встреча» и «Прогулка» (вероятно, подразумеваются какие-то еще), Ариадны (см.: Анатолий Кудрявицкий. Ibid., с. 54) не представляется несомненным. Что же касается следующего пассажа Ф. Медведева, то он и вовсе, если это только не издержки некорректно выраженной мысли, воспринимается как откровенная мистификация. Приведя отрывок — две первые строфы из стихотворения Кнута «Ты вновь со мной — и не было разлуки», завершающийся строчкой «О, мир, где с каждым часом холодней», он пишет: «Этот холодный и страшный час неотвратимо приближался. Второй женой поэта была Ариадна Александровна Скрябина, дочь известного композитора. Оба они принимали участие в движении Сопротивления. А. Скрябина попала в лапы фашистов, и ее расстреляли на месте. Настоящий поэт редко ошибается в предощущениях» (Знамя, 1991, № 2, с. 193). Но стихи эти были написаны за несколько лег до встречи Кнута со Скрябиной, так что «предощущение» здесь не более чем риторический ход публикатора, а не реальное художественное чувство поэта.
63
В переводе на русский это могло звучать как «Утверждение». В своем некрологе «Памяти Кнута» Ю. Терапиано пишет, что газета «Affirmation» была создана «в противовес начавшейся во Франции пропаганде нацистских идей» (Ю. Терапиано. Памяти Довида Кнута. IN: Опыты, 1955, № 5, с. 94). Есть основание говорить об антишовинистском пафосе в его широком значении, изначально питавшем это предприятие Кнута, которому из истории ближней и дальней хорошо было известно, что любой в принципе расовый угар неоригинально завершается традиционным еврейским погромом. Не исключена поэтому вероятность того, что, давая имя газете, он, сознательно или нет, повторял название журнала «Утверждения», известного в Париже 30-х годов своим рьяным националистическим максимализмом (см. об этом: В. Варшавский. Ibid., с. 44–47; редактор этого журнала князь Ю. А. Ширинский-Шихматов, сын обер-прокурора святейшего Синода, работавший в Париже таксистом, пережил, должно быть, мучительную духовную драму, если от славянофильства и ультрапатриотизма, граничивших с шовинизмом, пришел к тому, что в годы немецкой оккупации намеревался надеть желтую повязку — знак еврея; погиб в немецком концлагере). Версию о неслучайном совпадении названий по крайней мере не отвергает живой свидетель и участник основания и издания газеты Ева Киршнер.
64
О том, что литература умирает, когда писатель начинает заниматься разрешением «последних вопросов» бытия, когда-то проницательно писал Г. Адамович: «’Конец литературы’. Книги, конечно, не перестанут никогда выходить. Их всегда будут читать, будут разбирать, „критиковать“. Но литература может кончиться в сознании отдельного человека. Дело в том, что по самой природе своей литература есть вещь предварительная, вещь, которую можно исчерпать. И стоит только писателю „возжаждать вещей последних“, как литература (своя, личная) начнет разрываться, таять, испепеляться, истончаться и превратится в ничто» (Георгий Адамович. Комментарии. IN: Числа, 1930, № 1, с. 141). Как воплотившийся отголосок этого проницательного суждения звучат слова Кнута из его письма к Р. С. Чеквер от 3 января 1946 г.: «О стихах, если Вы ничего не имеете против, поговорим в другой раз, как можно позже. Это трудно объяснить: я слишком близко видел вещи, после которых
„не такое нонче время
чтобы нянчиться с (собой)“.
Шесть лет не писал стихов. И только в последнее время, да и не без труда, занимаюсь — вяло — хлебной литературой.
Знаете ли Вы, что многие доверившиеся мне люди, исполняя мой наказ, были изувечены, разорваны, искромсаны и залиты кровью в пытках. Их пытали приличные и нормальные с виду люди с веснушками и бородавками, музыканты, остроумники, храбрецы, читатели — вроде нас с Вами.
Не осудите — но я — онемел.
Нередко, из корыстолюбия, я притворяюсь нормальным человеком. Но Вам признаюсь: еще не могу, еще не способен — ни говорить о литературе, ни „делать“ ее» (Ruth Rischin. Ibid., р. 379), ср. в письме к Е. Киршнер от 28 января 1945 г.: «Что стоила мне организация этого Сопротивления, знаю я один… Не будем об этом. Но только признаюсь тебе, что никто не знает, в каком я положении, потому что у меня хватило гордости (или тщеславия, как посмотреть!) сохранять для окружающих спокойный и достойный вид. Но внутренне я разрушен».
65
Несколько неуместным в контексте мировоззренческой эволюции Кнута и его прихода в эту эпоху к сионистским ценностям выглядит замечание А. Кудрявицкого по поводу палестинского вояжа поэта: «Родители его к этому времени уже умерли, и он воспользовался своей свободой, вернее, неприкаянностью, чтобы хоть немного посмотреть мир» (Анатолий Кудрявицкий. Ibid., с. 55). Не входя в обсуждение вопроса о том, как представляет себе автор ограничение свободы 37-летнего мужчины, вполне, кстати сказать, самостоятельного, со стороны родителей и почему для того, чтобы постранствовать по белу свету, нужно непременно было дожидаться их смерти, подчеркнем, что Кнутом овладела в данном случае не абстрактная тяга к перемене мест, совсем не то, что в его стихотворении «Осенний порт» определено как «хмель бесцельных путешествий», а вполне конкретное желание оказаться в Палестине, и не столько в качестве туриста (хотя он и возил с собой, судя по упоминанию в письме к Еве Киршнер от сентября 1937 г., туристический бедэкеровский путеводитель, см. Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 196), но именно еврейским литературным и общественным деятелем.
66
В дальнейшем, в 50-е гг., Кнута много переводили на иврит известные израильские переводчики: Леа Гольдберг, Натан Альтерман, Эзра Зусман, Элиягу Мейтус и др. Попутно отметим, что, кроме иврита, Кнут, благодаря усилиям 3. Шаховской и ее друга René Meurant (бельгийский писатель, муж русской художницы Е. Ивановской), был переведен на французский язык; правда, опубликованные в бельгийском «Le Journal des Poètes» (З. Шаховская перевела два стихотворения Кнута: ограничившись двумя первыми строфами «Жены» [«Моих тысячелетий»] и «Ночь» [в сб. «Парижские ночи» названо «Отойди от меня человек»], см.: Le Journal des Poètes, 1935, № 7, p. 2), переводы ему понравились мало, см. его письмо к Шаховской от 16 октября 1935 г. (З. А. Шаховская. Ibid., с. 167). По сообщению Е. Киршнер, ее тетя, Берта Григорьевна, переводила Кнута на эсперанто (переводы не сохранились).
