был непочатый край. Он просиживал в публичной библиотеке до закрытия; выписывал по каталогам десятки книг — отечественных и зарубежных; доводил до тихого бешенства девушек-библиографов, заставляя их разыскивать журнальные статьи по культуре производства. И все же материала оказалось мало. До многого приходилось доходить самому. В какой цвет красить стены цехов? И как их красить, если большинство из них даже не оштукатурены?
Приходилось полагаться на интуицию, на личный вкус. А надо бы провести научно поставленные эксперименты... Мало, мало было сведений. И все же тянуть, ждать не хотелось: люди-то работают сегодня! Какая им радость от того, что в будущем появится производственная эстетика?!
— Скоро, скоро... — еще раз заверил Никритин Ильяса и, осторожно прикрыв альбом, тоже поднялся с места.
— А ну-ка... — бесцеремонно потянул альбом Фархад. — Думаешь, не заметил твоей возни?
Все обернулись к раскрытому наброску.
— «Не верьте льстецам», — говорили древние... — взглянул на Ильяса Фархад. — Но тут Алешка не польстил. Ты! Натуральный хабаш, арап. Признаю наконец Лешкин талант. Может!
С шутками и смехом пошли провожать Ильяса. У ворот остановились. Фархад продел пальцы в медное кольцо, висящее на створке с наружной стороны, стукнул им несколько раз в серое, ноздреватое от времени дерево.
— А не понял ты меня, Ильяс, — сказал он. — Думаешь, управление производством не касается медиков? Конечно, Медпром — для вас мелочь. Но для нас-то нет. У нас — свое снабжение, свои беды.
— Ладно, признаю критику. Так? Хайр, до свидания! Ждем!
Ильяс зашагал по пыльному переулку, в прах разъезженному автомашинами.
Никритин смотрел на его спину, обтянутую шелковой рубашкой в широкую синюю полоску. Идет, несет в себе какие-то идеи, от которых могут зависеть судьбы людей. Сложно и жутковато, должно быть, распоряжаться путями человеческими... И что-то очень сочувственное колыхнула в нем эта спина — широкая, слегка сутулая. Словно вновь увидел Ильяса, понуро слушающего разносную филиппику Бурцева. Тогда, в кабинете, при первом знакомстве с директором.
Бурцев неторопливо расхаживал по ковру и неторопливо, почти без видимого гнева, говорил:
— Признайся, ты ведь опять готов записать меня в рутинеры? Так? — подражая Ильясу, глянул он мельком на него. — Но сам поступаешь, как некоторые горе-марксисты: все о будущем печешься, только о будущем! А сегодня? Где твое сегодня? Вот оно! — Он ткнул пальцем в папку, которую бросил на стол. Ярость наконец прорвалась наружу, хлынула на его лицо. — Вот приготовили тебе на доклад, как Тэзи еще завела... Ты поинтересуйся, сколько тут рекламаций! Смотри, Ильяс, заноситься начинаешь!
Ильяс вскинул было голову, но возразить не успел: Бурцев так пристукнул кулаком, что на гладкой коже папки осталась вмятина.
— Поснимал инженеров из цехов, пригрел в бильдинге — и вот результат! Ведь, казалось бы, твоя идея — сварные станины станков. А что получилось? Сам же начал дискредитировать свою идею. Какой идиот из твоих технологов додумался до точечной сварки, а? Что, вал гнали? Быстрей, быстрей, да? — Бурцев еще раз стукнул костяшками пальцев по вздутой папке и отошел от стола. Пройдясь по кабинету, он резко обернулся к Ильясу: — У нас не может быть техники ради техники. Это такая же чушь, как чистое искусство... — обернулся он, помолчав. — Вот товарищ художник тебе объяснит... Откуда этот поток заявлений, почему люди уходят с завода?
А было — уходили. Никритин знал это. Но еще за несколько дней до возвращения Бурцева в механическом цехе пошло какое-то шептанье — так представлялось со стороны. Все насторожились, напряглись, будто в затянувшемся ожидании. Шелестели газеты в часы вынужденных перекуров. Против обыкновения, эти листы не шли на обертки, сохранялись: в них было свое, наболевшее. И многие, подавшие заявление об уходе, оставались в цехе. Похоже было на то, что тезисы опустились, как шлюз, в поток сугубо личного. «Свое — не обязательно личное... — неожиданно подумалось Никритину в те дни. — Но грань между этими понятиями ломкая...»
— Ты решил эксплуатировать прошлогодний энтузиазм, когда люди пошли на жертвы и спасли новую конструкцию? — Бурцев поднял суженные глаза и, не дожидаясь ответа, пристукнул кулаком в раскрытую ладонь. — Но, теряя заработки и премиальные, люди должны знать, ради чего это делается. Голый энтузиазм — как голый старик: жалок и немощен. Стыдно помыкать им...
Знал Никритин — от Рославлевой — и об истории с новым станком. Когда заказ был уже почти готов — и готов в плановые сроки, — перспективно-техническая группа под началом Ильяса предложила новое решение конструкции. Завод встал перед проблемой: сдать ли готовый, но успевший морально устареть станок в указанные главком сроки, или же опоздать, лишиться премиальных, но зато отгрузить заказчику станок, отвечающий последнему слову техники?
И вот теперь те же люди, что в прошлом поддерживали Ильяса, перестали его понимать... Не оттого ли и сутулится его широкая спина, обтянутая полосатым шелком?.. Это, конечно, обидно... Но искусство управления еще придет! Именно искусство... Великое, не терпящее равнодушных.
Никритин возвращался из библиотеки. Усталый и голодный. В глазах все еще перевертывались, скользко распластывались светлые прямоугольники страниц. Глаза все еще не приноровились к свету, пусть вечернему, но свету пространства, воздуха. От голода походка стала легкой, плывущей. Но дышалось глубоко и покойно. Умиротворяюще пахло доцветавшей гледичией. Запахом детства, каникул, когда, проходя под деревьями, знали, что осенью с них будут сыпаться звонкие, как погремушки, коричневые стручки. Какой мальчишка в городе не грыз сладкую и вязкую кромку этих больших стручков!.. Никритин сглотнул слюну.
Впереди раскачивалась сутулая спина, чем-то очень знакомая. Да это же дядька, Афанасий Петрович! Черт, неудобно. Так ни разу и не навестил...
Догнал. Поздоровался. Пошел рядом, поглядывая искоса. Еще, что ли, похудел старик? Похоже. Но не сдал. Наоборот — заметней проступила ершистость, Вроде и не было той подавленности, которую не смог скрыть как-то ночью, когда отпевал свою профессию.
Возле сосисочной Афанасий Петрович остановился.
— Зайдем?
— Давайте.
Сели за столик.
Афанасий Петрович потрогал — крепко ли стоят алюминиевые ножки. Мазнул пальцем по липкой клеенчатой столешнице и, покачав головой, взялся за меню — листок бумаги, отпечатанный под копирку.
— Ну-ка, что у них тут? — приблизив листок к глазам, он пытался разобрать слепой, размазанный шрифт.
Наконец покончили с заказом и посмотрели друг на друга.
