Луиза Патуйе писала, что простым русским были нужны «не слова, а дела». Ее соотечественник Луи де Робьен также стал крайне скептично относиться к возможности реального политического разрешения кризиса в России: «Формируются партии, между конфликтующими сторонами достигаются соглашения, люди реорганизуются в различные политические структуры, создаются комитеты, а также советы комитетов и комитеты советов; все они претендуют на роль спасителей страны и мира, но каждый день становится известно о новом политическом расколе и новом сенсационном улаживании возникших разногласий»{975}.
В этой атмосфере постоянных конфликтов и неясности Ленин решительно выдвинулся на первый план с большевистской программой социализации и планомерного разрушения всех остатков прежнего царского режима. Его первым и самым впечатляющим проектом был Декрет о земле, который отменял частную собственность на землю, конфисковывал помещичьи имения и передавал их в пользование крестьянам. Делегаты Второго Всероссийского съезда Советов единогласно приняли этот Декрет до того, как 27 октября съезд завершил свою работу. Наряду с частной собственностью на землю была отменена также свобода печати, хотя многие оппозиционные газеты ушли в подполье, совсем как революционная печать в царское время. Государственный банк был захвачен, публикация каких-либо объявлений стала исключительной монополией государства. Свобода слова была безжалостно подавлена: сначала были закрыты политические клубы, затем были запрещены все общественные митинги, кроме организуемых властями.
Городская дума Петрограда, которая до конца ноября доблестно сопротивлялась запугиванию со стороны большевиков, была принудительно, силой оружия, распущена, а ее председатель и лидеры арестованы{976}. Все суды, выступавшие против нового советского режима, были закрыты и заменены рабоче-крестьянскими революционными трибуналами, которые повели безжалостную борьбу с «контрреволюционерами», «спекулянтами» и другими, кто считался врагами нового социалистического государства. Как вспоминала Бесси Битти, «Петроград встретил первое заседание революционного трибунала с тревогой», посчитав это «началом террора». В тот мрачный день «пресса и народ обсуждали только гильотину»{977}. Завершающим зловещим актом официальных репрессий стало создание 7 декабря нового органа для «борьбы с контрреволюцией» – Чрезвычайной комиссии (более известной как ЧК), которая без лишнего шума разместилась на четвертом этаже дома на Гороховой улице{978}. Туда доставляли на допросы видных представителей буржуазии и аристократии (тех, кто не успел бежать из России). Иногда по ночам здесь можно было услышать выстрелы; говорили, что вдоль задней стены здания вырыт ров, к которому задержанных отводили на расстрел.
12 ноября наконец начались долгожданные выборы в Учредительное собрание. Лейтон Роджерс нашел это весьма занятным мероприятием: за места в Учредительное собрание боролись девятнадцать политических партий, и избирательная кампания представляла собой настоящую «битву плакатов». По всему городу «здания, стены, все заборы и щиты для объявлений [были] облеплены ими, по десятку штук друг на друге», поскольку, как отметил Лейтон Роджерс, «для членов какой-либо партии считалось ловким ходом выскользнуть ночью на улицу и заклеить агитационные плакаты соперничающих партий своими». У одной из политических групп было представительство в доме, где он жил, и он «имел возможность три раза» наблюдать, как ее представители «после полуночи выходили на задание с рулонами плакатов и ведрами клейстера». «Возможно, какая-то доля истины заключалась в появившейся на днях шутке о том, – добавлял Лейтон Роджерс, – что победит та партия, у которой будет больше всего клейстера и плакатов»{979}.
После двух недель голосования стало ясно, что большевики не получили тех полномочий, на которые они рассчитывали; более того, они оказались в явном меньшинстве, получив лишь 24 процента голосов. Ленин пришел в ярость и отложил открытие Учредительного собрания, запланированное на 28 ноября, до Нового года; если бы у него была такая возможность, он бы полностью расправился с ним[117]. Продолжавшийся политический вакуум ознаменовался неуклонным ростом большевистской тирании, арестами и убийствами их политических соперников. Зимой 1917/18 годов началось то, что Виллем Аудендейк назвал «штыкократией», или же, по выражению Луи де Робьена, «солдатской диктатурой», которая характеризовалась повсеместно принятым упрощенным судопроизводством. В городе, переполненном вернувшимися с фронта солдатами, которые ошивались без дела и отличались непредсказуемым, анархическим поведением, правили винтовка и штык. «Наша собственная буржуазная революция 1789 года скатилась к террору и закончилась Бонапартом и его войнами, – отмечал Луи де Робьен. – Но этого оказалось недостаточно, чтобы образумить нас»{980}.
Он не надеялся на улучшение ситуации в России, особенно после того как стал свидетелем типичного примера жестокого и бессмысленного насилия со стороны «двух солдат, покупавших яблоки у старухи, уличной торговки: решив, что цена слишком высока, один из них выстрелил ей в голову, а другой ударил ее штыком. Естественно, никто не осмелился сделать что-либо с этими двумя убийцами, которые спокойно пошли прочь в окружении равнодушной толпы, жуя яблоки, которые достались им так дешево, и не задумываясь о бедной старухе, чье тело весь оставшийся день лежало в снегу рядом с ее небольшим прилавком с зелеными яблоками»{981}.
Тревога ощущалась повсюду. «Нигде не увидишь улыбки, – вспоминала Мэриэл Бьюкенен, – никогда и нигде, как бы ни велика была улица, не услышишь смеха, звука музыки или даже звона колоколов из церквей». «К тому времени как я уехала, это чувство ненависти к любому, кто совершенно очевидно не относился к пролетариату, было почти осязаемым. Это буквально ощущалось, стоило только выйти на улицу», – отмечала, в свою очередь, Элла Вудхаус{982}.
У американцев сложилось такое же мнение. Фил Джордан признавался, что ситуация в Петрограде была «ужасной»: «Улицы полны всех головорезов и грабителей какие есть в России. Слышно пулеметы и пушки гремят всю ночь и день. Тысячи убивают. Почему мы еще живы я не знаю. Они вламываются в частные дома и грабят и убивают всех людей. В доме не очень [далеко] от посольства они убили маленькую девочку и нашли 12 дыр от штыков винтовок в ее теле. О жутко что можно Увидеть… Я понял что лучше всего сейчас держать рот на замке и выглядеть как можно больше Американцем… Все бандиты что вышли из тюрьмы теперь с винтовкой… мы не знаем когда немцы возьмут Петроград. Если они придут прямо сейчас я не знаю что мы будем делать потому что мы не можем уйти. Мы как крысы в ловушке. Большевики порвали все железные дороги. Я не знаю но этот Форд может быть спасет жизнь. Все торговые дома и банки закрыты. Город в полной тьме. Порой у нас только сальные свечи для света, на заводах нет угля и Очень мало дров. Банки у Большевиков и сбежавшие преступники и воры на страже с пулеметами и винтовками, с продуктами все хуже каждый день… Посол сказал мне два дня назад упаковать с собой как можно меньше потому что мы можем уехать и бросить все это»{983}.
