душой?
На последнюю свою вечернюю молитву зажег большую восковую свечу – подарок благочинного после паломничества в Святую землю. Говорил, из самого Иерусалима привез. Затеплив иерусалимскую свечу, отец Николай прочитал все молитвы вечернего правила да еще и предстательные – те молитвы, с которыми надлежало предстать перед ликом Господня. Страшного суда он особо не боялся. За все свои семьдесят лет смертных грехов за собой не числил, а если и совершил один – прелюбодеяние, то по неведению. На седьмой год после ухода Марины в его храме появилась энергичная деятельная прихожанка, которую раньше он никогда не видел. Мало-помалу она прибрала к рукам всю церковно-хозяйственную жизнь. Она сидела за свечным ящиком, проверяла уборку храма, чистоту подсвечников, подливала масло в лампады… Звали ее София, и она переехала в Зельву из Гродно. Бездетная сирота сорока пяти лет от роду, она отдавала всю себя служению храму, его делам и заботам. А вскоре учредила свой надзор за нехитрым хозяйством вдовца – излечила от какой-то паутинной болезни фикусы, развела добротный овощной огород, повела борьбу с пылью в доме, а главное взяла на себя все кухонные заботы, и очень вкусно готовила в пост.
«Ну, вот тебе и готовая матушка», – не раз шептал отцу Николаю внутренний голос. Конечно, второбрачие даже белому священству никак не разрешалось. Разве что с личного благословения святейшего. Но святейший далеко, а искушение – оно и поутру, и в полдень, и особенно в полночь всегда рядом. Ничего греховного в женщинах отец Николай никогда не видел. Женщина – такое же творение Господне, как и мужчина, и он создал и сблизил их во благо друг друга. И если Ева подвела Адама, то ведь не по злобе, а по их общему проступку. Как ни замаливал батюшка свои искусы, как ни морил плоть ночными бдениями в храме и строгим постом, но до конца так и не сморил. Однажды случилось то, что, наверное, должно было случиться. София, снимавшая комнату по соседству, заработалась в храме допоздна, зашла в дом батюшки, чтобы пополнить запас свечей в ящике, и осталась у него до утра…
И все было просто замечательно. Жизнь наладилась почти так же, как при Марине. Храм сиял, хозяйство расцветало. Но однажды в конце лета София пришла к нему с покаянием:
– Грешна я, батюшка… Покаяться хочу.
– Кайся, – с недобрым предчувствием сказал отец Николай.
– Муж у меня есть. Ушла я от него. А он развода не дает. Вместе со свекром за мной приехал.
– Ну, так и исполать им.
– И почла я за благо уехать с ними. Чтобы беды на храм не навлечь. Прошу благословить меня, грешную!
– Бог простит, и я благословляю.
София уехала, и опять в душе возникла ноющая пустота. Только потом он узнал от всезнающего своего соседа Самуэля, что за Софией приезжал сам полицейский начальник Белостокского воеводства… А от него можно было ждать любой беды. Но беда пришла с другой стороны, откуда он никак не ожидал.
Двадцатого июня сего года отправился он в Вилкавишкис к старому семинарскому другу отцу Георгию на юбилей. Приехал с оказией – благо случилось в ту же сторону ехать зельвинскому мужику, у которого он крестил всех пятерых детей-погодок. Отец Николай сошел с подводы в литовском поселке Ланкялишскай и поспешил в местный храм. Отец Георгий – высокий, вечно тощий и жизнерадостный детина – прижал его к своей пышной бороде. Оба враз помолодели, вернулось все бурсацкое озорство, прозвища, выходки.
– Ну, здорово, Батоган!
– Привет тебе, Дробинушка!
На юбилей к отцу Георгию приехали еще два общих друга, оба из Вильно, отцы Петр (в бурсе Колобок) и Павел (семинарская кличка Потир). Стол был накрыт от всех душевных щедрот отца Георгия, уроженца благодатной Кубани. Дары принесли и неманские рыбаки, и виленские виноделы. Отец Николай привез из Зельвы добрый свиной окорок, который положил на общий стол со старинным бурсацким заклинанием:
«Порося, порося, превратися в карася!»
Все приехали без матушек, так что компания оказалась вполне молодецкой. Хотели пировать, как в добрые времена – до утра. Но отец Николай приустал с неблизкой дороги и отправился на покой в клуню, где с головой зарылся в свежее сено и уснул блаженным сном.
Утром отправился к друзьям испить чайку. Но в открытой трапезной никого не было. Следы пиршества оставались на столе, а самих отцов нигде не было. «Может, пошли прогуляться после нелегкого ночного бдения?» Но тут прибежала переполошенная прихожанка. Она ничего не смогла толком объяснить, а только тянула отца Николая за руку, и, тихо всхлипывая, повторяла в глубоком потрясении одно слово – «Тен… Тен… Тен…» И без перевода с литовского было ясно, что женщина хочет что-то показать – «Там… Там… Там!» Они прибежали в лесок близ храма, где отец Николай увидел страшную картину: все трое его друзей были привязаны к соснам телефонным проводом, разорванные в клочья подрясники обнажали следы страшных пыток, бороды у всех были подпалены до подбородков, лица в кропоподтеках… Ужасаться было некогда. Глотая слезы, отец Николай, развязал узы, уложил братию головами на восток и стал служить литию.
Потом приехали сельчане, уложили тела мучеников на телегу и отвезли к храму. Пришел местный милиционер, отругал отца Николая за то, что тот не оставил тела на месте преступления, написал протокол и уехал на мотоцикле.
В тот же день отец Николай предал тела друзей земле, и, потрясенный до глубины души, уехал на попутной машине сначала в Гродно, а потом в Зельву. Он так никогда и не узнал, что произошло на самом деле.
А произошло вот что: в ночь на 22 июня штаб 188-й стрелковой дивизии потерял телефонную связь с батальонами, находившимися возле границы. Дивизионные связисты, отправленные на ремонт линии, обнаружили обрыв провода на окраине поселка Ланкялишкай. Это был не просто обрыв, а умышленный вырез на целых десять метров. Диверсия произошла в двухстах метрах от поселковой церкви. Именно сюда нагрянули чекисты из штаба 188-й стрелковой дивизии. Разумеется, никто из святых отцов ничего вразумительного рассказать им не смог. Их тут же назначили «бандгруппой церковников», которая, из «религозного неприятия советской
