со специями, чего никогда раньше не делала:
– Ведь ты же без меня потом ничего не найдешь.
Такие проговорки о нашем грустном будущем у нее проскальзывали в последний год… Не спешила покупать новую шубу, ибо уже не верила в свое долголетие. Величие мертвых в том, что они отрешились от этой муравьиной унизительной житейской суеты.
Такое ощущение, что я остался на бренной земле, чтобы завершить наши общие житейские дела, а также увековечить ее память и скорее к ней. И так заждалась, наверное… Я единственный на всем белом свете (даже дочери не в счет), который так знает тебя и помнит. Получается (да простится мне столь самомнительное заявление), но она явилась на этот свет специально для меня, чтобы продлить мой род, чтобы быть самые главные годы моей жизни рядом со мной.
Вот и отцвели твои хризантемы…
И твержу я себе в утешение только одно: ведь все это было, было, было!..
И эта непривычная пустота – черная дыра – за левым плечом. Так привык к этому удивительному ощущению, что у тебя вместе с ней есть дополнительный мозг, еще одна память, вторая голова.
Невольно обращаюсь к ней мысленно – „А ты помнишь?“
Ее нет и никогда уже больше не будет… От этой мысли можно свихнуться.
Она ушла, как будто за тем, чтобы прикрывать нас с неба. Как будто поняла или ей дали знать, что нам грозит опасность и она ушла спасать, прикрывать нас с горних высот…
Господь отпустил ей всего полвека, но она успела сделать самое главное – благословить в полет по свету три новые детские души, помочь их появлению всей душой и сердцем, направить их полет.
Ушла, как будто для того, чтобы не мешать растить детей, чтобы не отвлекать Ксюшу своими немочами от главного… Чтобы не быть никому в тягость. Чтобы не отвлекать меня от литературных дел… Ушла тихо и деликатно.
Иногда на каком-нибудь веселье, на празднике жизни кольнет, как сердечный приступ: ну, почему все это не для тебя? Почему тебя нет? Как я устал без тебя…
Невозможно привыкнуть к мысли, что Марины у меня больше нет. Что я ее никогда не увижу, не окликну, не рассмешу, не обниму…
Никто не окликнет: „Ник, пойдем чайку попьем!“
И все равно она где-то рядом, я ощущаю даже, как движется она за непроницаемой стеной параллельного мира (если только этот мир не моя память), и все надеюсь, надеюсь, что однажды эта стенка где-то прервется на один только шаг, и мы тут же встретимся. Иногда мы перестукиваемся с ней, как подают весть о себе заключенные в разных камерах. Сквозь завесу строжайшего режима секретности, разделяющую мир живых и мир мертвых, она постоянно посылает мне знаки. Я уже научился понимать наш код. Я читаю знаки от нее. Наши парольные слова: Тадж-Махал, миндаль, Сварог, Амара… Только я знаю их смысл… Она обрушила на нас из своего занебесья букеты новых впечатлений и путешествий (всегда знала, чему мы больше всего рады). Только за один год после ее ухода мы с дочерями побывали в Париже, Стамбуле, да еще на Кипр сплавали. Это все она подстроила со своей всесильной небесной высоты…
Помимо тоски снедает непреходящая обида за нее – ну, кто так безжалостно лишил ее счастья любить своих малышей, дожить до старости? Ну почему ей так не повезло?! Иной раз дух перехватывает от несправедливости: ну за что ее так?! Праведную, красивую, умную, любимую и любящую – остановили сердце, закопали в землю… Знаю, что такими мыслями прогневаю Создателя, но не могу найти утешительного ответа на свои крамольные вопросы…
Удивительно, какие пустяки могут напомнить о ней остро и больно… Ее вещи в ящике комода: бусы, записные книжки, карандаши, шароскоп – заглянешь в стеклышко и увидишь ВалиВанну, ее маму, лежащую в море на надувном матрасе, счастливейший миг жизни… После смерти мамы Марина заглядывала в этот шарик с грустью и недоумением – неужели это все, что осталось от мамы?!
Входишь теперь в пустой дом, и с неосознанной надеждой ищешь ее глазами – а вдруг она в той комнате или на кухне?! Иногда кажется, что если быстро и резко обернуться, то можешь увидеть ее за спиной.
Жизнь торопливо и неустанно забрасывает память о ней новыми делами, впечатлениями, эмоциями… Но я буду помнить ее всегда, я вспомню все!
И буду спасать память о ней от забвения, от истаивания. Надо немедленно воскрешать ее улыбки, ее мысли, ее суждения, ее словечки, ее прошлое, ее характер, ее любовь, ее свет…»
В печь все это, в печь, в печь!..
Клонясь к земле, идя к закату, когда уже ясно понимаешь, что никакого особенного будущего впереди нет, когда впереди маячат старческие немощи да могильный холмик, особая отрада души – оглянуться назад и увидеть, осознать, что большая часть жизни прожита не зря и прожита красиво. Вот тогда и начинаешь жить прошлым, хотя жить с повернутой за спину головой нельзя. Но все же, но все же…
Друг мой загробный, Дева моя ненаглядная…
Она умерла у него на руках – не удержал! И глаза ей закрыл, и прядку волос срезал, и иконку святителя Николая на грудь положил, как просила, и сам отпевал, давясь от рыданий. Никому не передоверил проводить ее в последний путь…
С голубым дымком все улетело в небо, к Марине… Она там прочтет.
А пока написал три письма все своим внучкам, марки советские наклеил, дойдут без всяких почтовых подозрений, ни из-за кордона, чай!
К своей последней ночи он готовился с особым тщанием, помыл власы и бороду, постелил шелковое белье, сам переоделся в чистое исподнее. Лег с наперсным крестом. Крест-то кому передать? Оскудел клиром храм, даже дьякона своего нет, приглашать приходится. А может, в алтаре крест оставить? Так и не решил…
Ох, суета сует… Сколько неотложных мелких дел надо сделать, чтобы покинуть сию хлопотливую юдоль со спокойной
