на Метельку, а тот на меня. Ну да… странное ощущение, такое вот… непривычное. Я ж только теперь понял, что чувствую его присутствие. Даже если глаза закрыть, точно знаю, что вот он, рядом.
Родной?
Твою ж…
— Теперь не слышал, чтоб кто так делал, — продолжает Еремей.
— Почему?
— А потому что у нынешних охотников силы и на себя порой не хватает, не то, чтоб делиться. Но и не в том беда. Ты теперь за него перед нею отвечаешь. И за им сотворённое в том числе с тебя спросится.
Ответственность, мать вашу…
То есть, если Метелька спалит тёткин дом, как планировал, то виноватым я буду? Нет… вот… подарочек. С подвохом.
— Ладно, после разберётесь. Но теперь, даже если кто его пытать примется, то ничего не выпытает. Клятва замком на губах станет.
Метельку эта новость тоже обрадовала. Прям по лицу вижу. Радость и готовность немалую Еремея благодарить за подарочек.
— Вдвоём у вас шансов больше, — Еремей тоже видит и усмехается, правда, криво.
— А… почему не ты? — Метелька даже эклер не кусает. — Ты ж знаешь, что да как… и вообще… и там был… и сильный. А я? Я… я боюсь!
— Дурак, кто не боится, — Еремей подвинул коробку, в которой ещё оставались пирожные. — Ешь. Я старый уже. А такую клятву один раз принести, да и один раз принять можно.
Логично.
Иначе набирали бы охотники себе дружины волшебные и шли бы завоёвывать мертвые пространства иного мира.
— А сколько тебе лет? — Метелька не унимается.
— Пятьдесят семь.
Вот… честно, сам офигеваю, потому как не вяжется. Вот не вяжется и всё тут. Я думал, лет сорок… а он уже пенсионер почти.
— Сколько⁈ — Метелькино удивление таково, что он роняет эклер. И тут же, матерясь, спешно подхватывает, сдувает незримые пылинки и, пока не случилось какой иной беды, отправляет в рот.
Я же прикидываю… так и выходит. Вряд ли ему было восемнадцать, когда он на государеву службу пошёл. Это ж тоже место особое, туда без опыта и заслуг не берут. И служил он там хоть сколько-то.
Потом брата Евдокии Путятичны растил, а это дело не одного года.
— И стареем мы, клятвою связанные, медленней. Мир нави он силы не только брать, но и давать способный, тем, кто к нему привычный. Мой дед вон в девяносто жену молодую взял. И еще двоих детей с ней прижил… а так-то сыновей у него десятеро было, — Еремей откровенно смеется. — Почти все и выжили.
А по нынешним временам это серьёзная заявка.
— Но отец уж послабже вышел. Про меня и говорить нечего. Связь разорвалась. Хорошо, если лет десять ещё протяну, да так, чтоб не обузою. Аккурат вас, балбесов, выучить, если так-то…
Киваем оба.
И учиться будем. А ещё спасибо надо бы сказать, небесам ли или той, кого тут опасаются по имени называть, но теперь у меня появился учитель. И видят боги всех миров сразу, этого шанса я не упущу.
— Если я не вернусь, уходите. Погодите денёчка два-три, а там уходите.
— Куда? — задаю вопрос, который, пожалуй, сильнее прочих волнует. — И как?
— Тут… сложно. Куда — понятно. Тебе надобно к Громовым пробиваться. Не те у них времена, чтоб талантами раскидываться. А вот как… тут уже сложнее. Можно через Евдокию Путятичну. Попросить, чтоб сопроводила там… не должна отказать.
— Но может?
— Тут своё… человек-то она хороший, честный, но вот… до сих пор наивный. Да и знакомства её весьма сомнительны.
— Ты про листовки? — спрашиваю.
— Какие листовки? — Метелька задаёт вопрос и переводит взгляд с меня на Еремея и обратно, чтобы шёпотом уточнить: — Те самые? Народные?
— Не читал, но… слыхал, как она Фёдором обсуждала, — признаюсь. — Когда болел… думали, что я не слышу. Хранит она.
— Те самые, — Еремей вносит ясность. — Листовки — это полбеды… потому синодники и не мешаются. Может, даже свой интерес имеют.
Какой интерес у церкви в делах революционных быть может?
Хотя… чего это я.
Революция — это тоже и бизнес, и политика, а значит и те, и другие интересы в нём будут, а ещё третьи да четвертые, мне пока не ясные.
— Думаешь, что она нас сдаст?
— Синоду — нет. Бандитам и подавно. А вот если решит, что талант такой можно на службу народу поставить по-за ради общественной справедливости, то может и не удержаться. Убивать не станет. Вывезет. Спрячет где-нибудь среди друзей, — это слово Еремей выделил так, что стало ясно, что речь идёт вовсе не о приятелях душевных. — Ну а дальше совсем иные люди с тобою договариваться станут. А договариваться они умеют, как и головы дурить. Нет, вариант не самый худший, и ежели прижмёт, то не думай даже, соглашайся. Сперва выжить надобно, а после уж и решать, то ли за своё благо страдать, то ли за общественное.
И вот тут я с Еремеем был всецело согласен.
— А Синод? — уточняю. — Если вот Михаила Ивановича найти. Мне он показался человеком порядочным… в какой-то мере.
— Вот, Метелька, гляди, как настоящие аристократы разговаривают. Никогда сволочь сволочью прямо не назовут, но скажут, что, мол, порядочный в какой-то мере, — Еремей хохотнул. — Нет, так-то можно… Синодники тоже помогут. Приют дадут… учиться тоже научат.
— Так, может… — встрепенулся Метелька. — Чего плохого?
— Плохого…
— За помощь втрое спросят? — предположения у меня имелись, их и озвучил.
— Если бы только… втрое и впятеро — оно цена подъёмная, поверь. Вот только Синодники давно уже на Запад глядят, что бы там Михаил Иванович ни говорил. Да и ему не всё известно. Синод — это не
