уже на вершине, играя в цивилизованного бизнесмена, достойного члена общества и человека, прикрывал я младших партнёров, которые решали дела не совсем цивилизованными методами. А о достоинствах имели свои собственные представления.
— Пара дней у нас есть, — делаю свой собственный вывод.
Пока Сургат выдвинет своих людишек на ключевые посты. Пока уберет тех, кто предан Мозырю или свою собственную игру затеять готов. Пока с деньгами разберется, долгами и должниками, и в целом хозяйством, которое, пусть и теневое, но внимания требует немалого.
— Именно, — Еремей подтверждает мою мысль.
— Можно уехать сейчас. Просто взять и… — я поглядел на машину. — Деньги какие-никакие имеются… и вон эта дрянь, из полыньи, её ведь тоже продать можно.
— Продал, — Еремей усмехнулся криво. — Деньги-то есть, да без бумаг далеко не уедешь. На поезд билету и ту не продадут. Ладно, вы… моя рожа что городовых, что дворников так и манит. Тут-то ещё знают Еремея, а где в ином месте мигом в каталажку сунут до выяснения.
Так себе перспектива.
— На машине если, то тоже до первого поста. Если ещё доедем. Сургат, говорю же ж, не дурак. Иначе попробуем. Мозырь в городе не один такой. Не скажу, что среди этого сброда любовь царит со взаимопониманием, скорее уж не упустят они случая чужого куска к себе прирезать. Да и Сургата многие тихо ненавидят.
А потому вполне можно сделать так, что проблем Сургату прибавится. Убить, может, и не убьют, но нервы попортить смогут. Заодно уж займут на некоторое время.
— Вы же пока в приюте посидите.
— А не сунется?
Как-то слабой защитой приют выглядел.
— Напрямки-то нет… приют под крылом Синода, а их злить — себе дороже. Была история… старая уже… дом призрения одного дурака заинтересовал очень. Выкупить хотел. А когда не продали, то и подпалил. Много народу погибло при пожаре. А после пожара, когда Синод прислал пару дознавателей и исповедника одного, столько же ушло, кто на виселицу, кто на каторгу. Нет, напролом не полезут, тем паче знаючи, что вы там и сидите себе тихонько. Евдокию я предупрежу. Приглядит. Не вовремя Мозырь ушёл, ох не вовремя… а говорили ж ему.
Еремей осёкся и головой покачал.
— Я тоже дурак. Надо было кончать Сургата. Раньше ещё. Пусть не самому, да… способ найти можно, было бы желание.
А желания не было.
Он ведь знал, что умирает. И как-то не особо противился. Наверняка мог бы отыскать, если не целителя, то хоть кого-то… должны быть способы. Лекарства. Что-то иное, ведь люди с миром нави давно взаимодействуют, и если научились полыньи разрабатывать, то и способы лечения придумали бы. А он вот… смирился? Или даже обрадовался?
Еремей из таких, которым цель нужна. Или хотя бы понимание, что живут они правильно. А у него ни цели, ни понимания, но одно лишь чувство вины, которое оправдательным приговором не заткнёшь.
И в Савке он не Савку видит, а шанс… искупить эту вину?
Переиграть всё снова?
Я хреновый психолог, но тут глубоких познаний и не надо, чтобы понять.
— В общем… будем так разбираться. Теперь по остальному… — взгляд его тяжёлый уставился на Метельку, который так и застыл с эклером в одной руке и надкушенной корзиночкой в другой. В чём-то его понимаю. Здешние пирожные — это нечто. То ли не ел их Савка давно, то ли они тут безо всяких улучшителей чистым натурпродуктом, но вкусно.
Просто умопомрачительно вкусно.
— Во времена давние всё было чутка иначе. Охотники на ту сторону хаживали, конечно, но не так, как ныне. Простой люд вовсе не совался. Обычному человеку там пары часов хватало, чтоб высосала его изнанка вусмерть. Потому и не лезли. Теперь-то поменялось. Теперь и день человек провести может, и два. Болеть станет, чахнуть, но продержится. Те же проходчики посменно служат, шесть часов там, а затем дня два-три передышки.
Люди стали приспосабливаться?
Интересно.
— Но тогда-то Охотники мир нави изучали. А заодно уж приносили всякое-разное. Только одному много не притащить. Дед сказывал, что обряд этот Охотникам сама… она подсказала. Что, мол, ежели взять человека под опеку, ежели с ним каплею силы поделиться и крови, то и навь такого человека отторгать не станет.
Слушаем уже вдвоём и превнимательно.
— Так-то и вышла клятва. Дед её родовою звал. И сказывал, что тот, с кем делили кровь, становился своим, родовичем. Само собою из числа молодших, меньшаком, но всё же. Со временем связь только крепчала. Чем больше силы было у Охотника, тем сильнее и его меньшой становился.
— Я… тоже буду охотником? — восторга в Метелькиных глазах не было.
От совсем.
Ну да, пожалуй, навь и твари способствуют установлению реального взгляда на мир и подвиги.
— Не совсем. После уж и повелось, что прижились подле родов Охотничьих иные, малые.
— Вроде твоего?
— Вроде моего. А далее уж из поколения в поколение повелось, чтоб сын по отцовым следам и заветам шёл. В конце вовсе едва ль не с младенческих лет растили вместе, Охотника и того, кто его меньшаком станет.
Взгляд Еремеев остекленел, а кулак его сжался так, будто он желал раздавить кого.
— Ну и кровь крепла из поколения в поколение… и так, что мне вон тоже кой-чего досталось.
Вроде умения видеть в тумане и чуять тени в реальном мире.
Думаю, что не только это.
— Говоря по правде, не уверен, что вышло хоть что-то, — признался Еремей.
— Вышло, — заверяю его. — Что-то да вышло… значит, теперь он может хаживать на ту сторону?
— Может. И будет спину твою прикрывать. И тут, и там… чую, теперь тут едва ли не опасней, чем там. И предать не предаст. И обмануть не обманет. Даже если очень захочет. И ты-то тоже не сможешь.
Я и не собирался.
Гляжу
