редкий) интерпретируется исследователями как цвет траура (Б. Соколов) или — заимствованный с живописных полотен — цвет врубелевского Демона, «Шестикрылого серафима», «Азраила», которого писатель, по мнению Л. Яновской, мог видеть в Русском музее летом 1934 г. (Яновская 1987: 108; в последнем случае и шорох крыльев, который предшествует появлению темно-фиолетового рыцаря, можно истолковать как явление Демона).
Ю. Смирнов сопоставил этот образ с высказыванием В. Кандинского, в котором прозвучало также использованное в романе прозвище Коровьева — фагот: «Фиолетовый есть <…> охлажденное красное в физическом и психическом смысле. А потому оно звучит несколько болезненно, как нечто погашенное и печальное. Оно подобно <…> глубоким тонам деревянных инструментов, как фагот» (Кандинский 1990: 46–47).
каламбур <…> о свете и тьме, —
за который темно-фиолетовый рыцарь был столь жестоко наказан, до сих пор остается неразгаданным.
Проблема «света» и «тьмы» может рассматриваться в нескольких аспектах: онтологическом, гносеологическом и, вероятнее всего, наиболее существенном для Булгакова «антропологическом», сводимом к проблеме добра и зла (ведь «физические» понятия света и тьмы и в древних дуалистических системах, и в Библии стали символами добра и зла). В любом случае ясно, что вопрос о соотношении света и тьмы для Булгакова, с его жизненным опытом, был, несомненно, болезненным и горьким. Поскольку неясно, какой именно аспект затрагивал в каламбуре «темный рыцарь», ответов, которые невозможно ни доказать, ни опровергнуть, может оказаться очень много, тем более, что свет и тьма — основные понятия многих мифологий и религиозно-философских учений.
Первенство света в акте творения оспаривалось в ряде традиций, где тьма считалась самостоятельной субстанцией и даже творцом всего видимого и невидимого в мире. В глубину веков уходит и традиция осмысления границы между светом и тьмой, а соответственно — добром и злом. Не случайно в попытках найти ответ на загадку каламбура исследователи называют имена Блаженного Августина, Г. Сковороды, считавшего свет и тьму «половинками» единства. Обращаются также к гностикам, отсылают к манихейству и т. д. (любопытно, что на стене подъезда, в котором находилась «нехорошая квартира», запечатлено признание некоего безымянного читателя, уловившего булгаковскую диалектику понятий «света» и «тьмы»: — Я верю в светлую тьму!).
Не приводя всех уже существующих точек зрения на этот предмет, можно упомянуть лишь об одной, приписывающей каламбур Данте Алигьери, подспудно присутствующему в романе, в том числе и самой тематикой «Божественной комедии». Известно, что для Булгакова особый интерес представляла глава книги П. Флоренского «Мнимости в геометрии», посвященная «Божественной комедии» Данте и испещренная булгаковскими пометами в той части, где речь шла о переходе от бытия к небытию.
Согласно этой точке зрения, в начале 34-й песни «Ада» тексту католического «Гимна кресту» — Vexilla regis prodeunt («Близятся знамена владыки») — Данте добавил слово inferni совершив тем самым надругательство над церковным гимном, его травестию (Бэлза 1989). Булгаков же подобным образом в сцене бала сатаны травестирует богослужение в православной церкви, превращая его в «черную мессу».
Возможно, однако, что каламбур Коровьева восходит к Дионисию Ареопагиту с его оксюмороном «мрачный свет» (журнал «Христианское чтение». 1825. Ч. 20; Чаадаев — письмо А.И. Тургеневу — май — октябрь 1835 г.) и тщательно разработанной философской концепцией тьмы. Сходный образ «черного огня» можно найти и в названии книги В.В. Розанова.
лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире —
кот Бегемот выступает в разных ипостасях: то как «шут гороховый», который выставляет себя в смешном виде, то как безрассудный «окаянный Ганс» балаганных представлений, то как любимый шут при королевской особе (что представляет собой «инверсию» этого образа в булгаковском творчестве. Вспомним шута при особе Людовика в «Кабале святош» и шутовскую маску, надетую Булгаковым в его устных историях о Сталине).
сам себе бормотал —
мастеру здесь придана автобиографическая деталь, замеченная Лесли Милн: в одном из важнейших для него писем — П.С. Попову от 14 апреля 1932 г. — Булгаков, упоминая «пять роковых ошибок в своем прошлом», сообщает и об их последствиях: «Не будь их <…> и самое солнце светило бы мне по-иному, и сочинял бы я, не шевеля беззвучно губами на рассвете в постели, а как следует быть, за письменным столом» (Булгаков 1989: 230). Отсюда можно заключить, что мастер, покончивший с писательством, заместил его этим почти неслышным бормотанием, диалогом с самим собой.
На каменистой безрадостной плоской вершине —
площадка, где сидит прокуратор Иудеи, — это гора Пилат в швейцарских Альпах, описание которой дано в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона: «…в нижней части Пилат очень доступен <…> а в верхней половине он состоит из голых, выветрившихся каменных громад, подымающихся кверху многими вершинами».
…коротко потирает свои руки… —
второй (первый см. в главе 2-й) намек на евангельское умывание Пилатом рук в знак собственной невиновности в смерти Иисуса Христа (Мф. 27: 24).
невысыхающая темно-красная лужа —
поскольку выше говорилось, что лужа была подтерта, то возвращение к этой детали придает ей дополнительный смысл: она становится символом свершившегося убийства праведника и все еще не искупленной вины.
его терзает бессонница… —
исследователи (Янушкевич 1997) возводят этот фрагмент к неоконченной поэме В.А. Жуковского «Агасфер». Действительно можно наметить сходство этих персонажей: оба причастны к казни Христа, оба наказаны тягостным бессмертием («Мысли понеслись короткие, бессвязные <…> И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то бессмертии, причем бессмертие почему-то вызывало нестерпимую тоску» — 5, 31) и двухтысячелетней бессонницей (у Пилата — только в полнолуние). Оба надеются на второе пришествие Иисуса и встречу с ним.
ваш роман прочитали… —
если грамматическая форма глагола оставляет некоторые сомнения в том, кто именно прочитал произведение мастера, то ниже личность «первого читателя» уточняется, хотя — как это ни парадоксально, дьяволом. Причем делает он это в соответствии с библейскими заповедями — не называя имени прочитавшего всуе и выражаясь обиняками, сложной словесной формулой: «Тот, кого так жаждет видеть выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман» (5, 371).
и сказали <…> что он, к сожалению, не окончен —
в написанном романе мастера, который нередко называют антихристианским, недостает, конечно, христианского прощения своих гонителей. Булгаков не был склонен к всепрощению, и его главный герой останавливал свое творение на рассвете 15 нисана, когда засыпал отомстивший за Иешуа и потому успокоившийся Пилат. Этот ложный покой, нежелание винить в случившемся прежде всего себя оборачиваются для Пилата многовековым наказанием в небытии. Именно в потусторонней реальности, в другой жизни, «когда сводятся счеты» (5, 368), мастер мгновенно понимает суть сказанного Воландом и наконец завершает свой роман словами прощения.
тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит —
парафраз сентенции из «Королевы Марго» Дюма, романа, оставившего свой след в МиМ: «Долг жены — разделять
