Как-то после деловой части разговора с комфронта сказал:
— Константин Константинович, а мои лейтенанты, интеллектуалы из инженерной службы, песню о вас сочинили.
— Песню? — удивился маршал.
— Да. И хорошую.
— А ну-ка напойте.
Как смог, напел. Рокоссовский засмеялся. Сказал:
— Действительно, хорошая песня. А заметьте, Иван Иванович, она уже не военная — послевоенная.
— Точно. Победная!
— Тем и хороша.
Весенняя теплынь, цветущие сады в уцелевших, не тронутых обстрелами и огневыми налетами аккуратных, будто игрушечных немецких деревнях, похожих на рождественские балаганы, запахи земли, готовой простить людям все их безумные зверства, лишь бы ее снова распахали и засеяли хлебом, радостные лица солдат, затихающая канонада вдали — все свидетельствовало об одном. Иногда прямо посреди дороги вспыхивал стихийный концерт с залихватской пляской и дерзкими частушками. Два-три аккордеона сливались в стройный ансамбль, им боевито подвизгивала гармошка, а в кругу, не жалея сапог, пехота отдирала «русского». И откуда только брались такие ловкие и неутомимые мастера? Может, тульские, может, тобольские или пензенские. Давай, гвардии пехота, не уступай ни танкистам, ни артиллеристам, ни разодетым, как на парад, кавалеристам! Самые лихие выдергивали в круг девчат-регулировщиц и санинструкторов, и те, разрумянившись от неожиданного прилива пробудившихся чувств, проходили лебедушками и еще сильнее раззадоривали плясунов. Эх, веселись, славяне! Наша берет! «Папаши» сидели на патронных ящиках, курили трофейные сигареты и степенно смотрели на ликующую молодежь. Вместе с дымом чужого суррогатного табака они вдыхали теплые запахи земли и думали о женах и детях. Поскорее бы кончалась эта распроклятая кровавая куролесица. Загнать последнего ганса в последний окоп да и… И — домой.
Кровавая куролесица тем не менее продолжалась. Южнее 1-й Белорусский фронт преодолел многополосную оборону Зееловских высот и внешнего обвода Берлина; его танки и штурмовые отряды продвигались к центру города, к рейхсканцелярии и рейхстагу. Здесь тоже нет-нет да и вспыхивали яростные схватки с засадами на дорогах и в населенных пунктах. Верные Гитлеру солдаты вермахта и СС, бойцы фольксштурма буквально бросались под танки с фаустпатронами.
Однажды по дороге на Анклам во время очередной смены КП — в период наступления армии командные пункты менялись часто — машина командующего попала в очередную пробку. Пробка показалась какой-то странной. Будто шли-двигались танки привычной колонной с положенными на марше интервалами, да и остановились разом, замерли, как по команде. Точно такую же пробку ему, тогда командиру стрелкового корпуса, пришлось пробивать в июле 1941 года перед Коростеньским У Ром на реке Стыри.
Федюнинский вышел из машины, подошел к одной «тридцатьчетверке», к другой, постучал палкой по броне. Тишина.
— А ну-ка, Рожков, — приказал он адъютанту, — проверь внутри. Может, спят. Умотались на марше…
Рожков быстро запрыгнул за броню, заглянул в башенный люк, потом к механику-водителю, развел руками:
— Никого, товарищ генерал. Ни души.
И правда — ни души. Ни экипажей, ни караульных. Что за притча посреди дороги?
— Должно быть, обедают, — осторожно намекнул адъютант Рожков и кивнул в сторону большого кирпичного дома под черепичной крышей.
Дом стоял у дороги среди старых ухоженных деревьев. Окна нараспашку. Из окон слышен говор и смех.
«Миновав прихожую, — вспоминал Федюнинский, — оказался в просторной комнате. Посередине ее стояли два больших сдвинутых вместе стола, уставленных закусками и бутылками. За столом сидело человек двадцать танкистов в шинелях и бушлатах. Их покрасневшие лица и громкие голоса свидетельствовали о том, что обедают они уже давно.
Когда я вошел, кое-кто из присутствующих встал. На мое приветствие ответили вразброд, недружно. Разговоры сразу смолкли. Все смотрели выжидательно.
Случись это несколько месяцев назад, я бы крепко отругал их, может быть, даже отправил под арест. Но сейчас так поступить не мог.
Война кончалась, и все это чувствовали. У людей было приподнятое настроение от сознания скорой победы, близкой перспективы возвращения домой, встречи с родными и близкими. В такое время не хочется думать о предстоящем бое, о возможной смерти. А танкистам завтра предстояло брать Анклам, который гитлеровцы намеревались прочно удерживать. Правильно ли в таких условиях учинять разнос, наказывать солдат?
Я решил поступить иначе. Неторопливо, делая вид, что не замечаю настороженных взглядов танкистов, подошел к столу, спросил:
— За что пьете, товарищи?
— За победу, товарищ генерал!
— Что ж, за это я с вами, пожалуй, выпью. Налейте-ка.
Мне подали наполненную рюмку. Все сразу почувствовали себя свободнее, поняли: командующий ругаться не будет.
Я поднял рюмку:
— Давайте, товарищи, выпьем за победу, которая близка, за сокрушительную силу наших последних ударов, за Родину!
Все встали. Мы чокнулись и выпили.
— Ну а теперь — по машинам! Будем добывать победу, за которую только что пили!
В тот же день “солдатский телеграф” разнес чуть ли не по всем частям, что командующий армией пил с танкистами за победу».
Это была одна из бригад гвардейского танкового корпуса генерала Попова.
Город Анклам был взят на следующий день мощной атакой при поддержке танков. Танкисты отличились особо. Крушили немецкую оборону огнем и гусеницами.
Боевые действия 2-й ударной армии закончились на острове Рюген. Гарнизон Рюгена сдался без боя.
* * *
Части и соединения армии были расквартированы на острове Рюген. Расположились в красивейшем месте — на побережье Балтийского моря в городе Штральзунде и окрестностях.
На Военном совете было решено: личный состав много дней провел в непрерывных боях и на маршах, надо дать людям отдохнуть. На морском побережье нашлось много особняков, порой походивших на замки, где можно было расселить и офицерский, и рядовой состав. Немцы, опасаясь приближения Красной армии, бежали, бросив и свои замки, и все пожитки. Брошенное хозяйство тут же начали осваивать предприимчивые поляки.
Для того, чтобы определить подходящие для отдыха личного состава дома и особняки, Федюнинский выехал на место вместе с квартирьерами и командирами корпусов.
Внимание их привлек довольно большой особняк на берегу моря. Дом стоял в глубине обширного сада. Кто-то сразу же предложил зайти и осмотреть его.
На крыльце генералов и офицеров встретил пожилой, опрятно одетый господин. Живой взгляд, аккуратно подстриженные усы. Он снял шляпу и с достоинством поклонился. Федюнинский тоже кивнул и спросил старика по-немецки, как к нему обращаться. Тот улыбнулся и сказал:
