1
В Третьем отделении Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, а затем, после его упразднения, в департаменте полиции Министерства внутренних дел Российской империи, этого человека никто не называл по фамилии, должности или званию. И первое, и второе, и третье ведомо было лишь очень узкому кругу лиц, в том числе Императору. Для всех остальных он именовался просто и незатейливо — Александр Васильевич.
Низенького роста, лысоватый, с узенькими полосками седых бакенбард на впалых, морщинистых щеках, он был по-юношески подвижен и обладал звонким, сочным голосом, которым любил в минуты хорошего настроения или когда был очень сердит разговаривать сам с собою.
В его распоряжении имелся отдельный кабинет, довольно просторный, но скромный чрезвычайно: стол, покрытый зеленым сукном, три стула и старое деревянное кресло. Вдоль глухой стены громоздился огромный железный сейф, выкрашенный серой, казенной краской. Больше в кабинете ничего не имелось.
За окном тускло занималось сырое петербургское утро.
Александр Васильевич, зябко потирая руки, прибыл на службу и первым делом быстро просмотрел доставленную ему накануне почту. Один конверт сразу же отложил в сторону. Долго вглядывался в него, озабоченно сдвинув лохматые седые брови, затем решительно разорвал конверт цепкими пальцами и вынул из него наполовину согнутый лист бумаги, покрытый мелким, убористым почерком. Продолжая хмуриться, прочитал:
«Милостивый государь, Александр Васильевич!
Настоящим спешу доложить, что окончательно устроился в известном Вам месте и приступил к делу.
Первые выводы таковы: предположения, высказанные Вами, имеют под собой реальную почву. Есть все основания для утверждения следующего: существует факт серьезной угрозы основам государственного строя. Угрозы необычной и до сих пор нам не встречавшейся. Противостоящие враждебные силы обладают четкой организацией и тщательной конспирацией. В своих действиях решительны и одновременно очень осторожны.
Приступил к сбору сведений. Как только появятся первые серьезные результаты, я немедленно о них доложу.
Не исключаю, что в сложившейся обстановке может возникнуть необходимость действовать без согласования с прокурорскими и судебными требованиями, вплоть до физического уничтожения. Прошу Вашего разрешения.
Коршун».
Александр Васильевич осторожно положил лист бумаги на стол, взял с чернильного прибора ручку, обмакнул перо и размашисто, наискосок в свободном углу написал: «Сообщить Коршуну, что разрешение на его просьбу получено. Впредь переписку вести через 3-е делопроизводство[1]». И расписался замысловатым росчерком, похожим на птичий клюв. Затем приколол тонкой иголкой к полученному письму чистый листок бумаги и на нем уже неторопливо, почти каллиграфическим почерком вывел: «Для доклада Его Императорскому Величеству».
Вслух произнес:
— Аппетиты у вас отменные, господа хорошие, да только кормить мы вас не намерены. Слюной захлебнетесь!
2
Ночью во дворе у Клочихиных грозно взлаяли кобели — цепные, злые до невозможности и чуткие в темноте на любой звук. Зазря, без причины, они своих голосов никогда не подавали, а в этот раз взлаяли и соскочили мгновенно на хрипящий рык, будто драли кого-то в ярости, разрывая на куски.
Что за напасть?! Артемий Семеныч взметнулся на теплой постели. Да так стремительно, словно в бок ему шило сунули. Впотьмах, на ощупь, схватил со стены ружье и как был в нижней рубахе и подштанниках, босым выскочил на крыльцо. Сразу спросонья ничего не различил, никого не увидел в темноте, но заорал, срывая голос:
— В-в-вижу, в-в-варнаки[2], в-в-вижу!
И для острастки, вздернув ствол ружья вверх: ж-жах!
Визгнула самодельная картечь, высекая щепу из верхушки глухого заплота[3].
Кобели от выстрела впали в полный раж, как взбесились. Хрипели, рычали, барахтались, сцепясь в один клубок, и не было никакой возможности разглядеть — да кто же там, в середке беснующихся псов?
— Тятя! Кто?! Собаки-то!.. — Двое сыновей, Игнат с Никитой, выскочили на крыльцо следом — тоже с ружьями и в одном исподнем.
Артемий Семеныч дробно состукал по ступеням голыми пятками, соскочил на землю, вгляделся и закричал:
— Вилы! Вилы давай!
Никита бросился к навесу, загремел там, запнувшись, но вилы отыскал. Артемий Семеныч перехватил гладкий черенок, придвинулся еще ближе к рычащим кобелям и, падая вперед всей тяжестью крупного тела, с силой воткнул вилы-тройчатки. Выдохнул:
— Собак оттаскивай!
Кобелей кое-как растащили, посадили на короткие цепи, из дома бегом принесли фонарь и увидели: под вилами, которые все еще держал и не отпускал Артемий Семеныч, лежал на боку матерый волк. Морда его была изваляна в земле, с загривка свисал большой лоскут шкуры, вокруг — клочья вырванной шерсти.
— Ну-ка, погоди, свети сюда, ниже! — Артемий Семеныч согнулся над поверженным зверем, осторожно потрогал его за нос и сообщил: — Неладно, ребята. Не сам он к нам забежал.
— А как? Как он попал? — удивился Игнат и тоже наклонился над волком. — Ты с чего взял, тятя?
— Да вы гляньте, дурни! Драли его кобели, драли, а крови нигде нету, и сам он давным-давно холодный! Поднимай, тащи в сени, там разглядим. Да фонарь еще один запалите!
В сенях волка бросили на пол, оглядели со всех сторон при свете двух фонарей и нашли под правой лопаткой след от пули. А крови действительно не было, только в иных местах сочилась из-под содранной шкуры жиденькая блеклая сукровица.
— Выходит, подбросили его к нам, — снова заудивлялся Игнат. — А зачем?
Артемий Семеныч не ответил. Он и сам не понимал: что за надобность убитого волка в ограду подкидывать? Какой в этом тайный умысел?
Дверь в избу несмело, на ширину ладони, открылась, и Агафья Ивановна испуганным шепотом спросила супруга:
— Артемий Семеныч, чего деется? По какой надобности стрельба была?
— А чтоб жилось тебе веселей! Закрой, мать, дверь, без тебя разберемся! Ступай, спи.
