В тумане я слышу визг тормозов грузовика, это ужас.
– Надо встать, Крис.
Вой высокий и нечеловеческий, как далекая сирена.
– Вставай!
Раскачивается и воет на земле.
Сейчас я не знаю, что делать. Ни малейшего представления. Все кончено. Подбежать бы к краю – но я борюсь с этим порывом. Надо посадить его в автобус, а там можно и к краю.
Все уже хорошо, Крис.
Это не мой голос.
Я тебя не забыл.
Крис перестает раскачиваться.
Как я мог тебя забыть?
Крис поднимает голову и смотрит на меня. Раньше он всегда смотрел на меня через пленку, а сейчас она пропадает на миг, затем возникает снова.
Мы теперь будем вместе.
Вой грузовика уже рядом.
Вставай же!
Крис медленно садится и пристально глядит на меня. Подъезжает грузовик, тормозит, водитель выглядывает узнать, не надо ли нас подвезти. Я качаю головой и машу, чтоб отъезжал. Он кивает, включает сцепление, и грузовик с воем исчезает в тумане. Остаемся лишь мы с Крисом.
Набрасываю на него свою куртку. Он снова утыкается головой в колени и плачет, но теперь это низкий вой человека, а не прежний, жуткий. Мои руки мокры, лоб, похоже, тоже в испарине.
Немного спустя он выдавливает:
– Почему ты нас бросил?
Когда?
– В больнице.
У меня не было выбора. Полиция мешала.
– Они тебя не выпускали?
Да.
– А почему тогда ты не открыл дверь?
Какую дверь?
– Стеклянную!
Сквозь меня будто медленно пропускают ток. Какая стеклянная дверь?
– Ты что, не помнишь? – говорит он. – Мы стояли, а ты был за дверью, и мама плакала.
Я ему никогда не рассказывал про этот сон. Откуда он знает? Нет, нет…
Мы в другом сне. Вот почему голос у меня такой странный.
Я не мог открыть дверь. Не велели открывать. Надо было делать, что велят.
– Я думал, ты с нами не хотел, – говорит Крис. Опускает голову.
Столько ужаса у него в глазах – все эти годы.
Я знаю эту дверь. Она в больнице.
Больше я их не увижу. Я Федр, вот кто я, и меня хотят уничтожить за то, что я говорил Истину.
Все сошлось.
Крис тихо плачет. Плачет, плачет, плачет. Ветер с моря продувает высокие стебли травы, и туман отползает.
– Не плачь, Крис. Плачут только маленькие.
Проходит много времени, я протягиваю ему тряпку вытереть лицо. Собираем вещи и привязываем все к мотоциклу. Туман вдруг поднимается, и я вижу: лицо его осветилось солнцем, и он весь раскрывается – я никогда раньше такого не видел. Надевает шлем, подтягивает ремешок, потом заглядывает снизу мне в глаза:
– Ты правда был сумасшедший?
Зачем он это спросил?
Нет!
Бьет изумление. Но глаза Криса вспыхивают.
– Я знал, – говорит он.
Забирается на мотоцикл, и мы отъезжаем.
32
Едем по побережью Манзаниты, через кустарники с вощеной листвой, а я вспоминаю лицо Криса: «Я знал», – сказал он.
Мотоцикл легко вписывается в изгибы дороги, кренясь так, что вес наш – всегда вниз, через машину, под каким бы углом ни ехала. Вокруг полно цветов, удивительных красот, крутых поворотов – один сменяет другой, и весь мир вокруг катится, крутится, вздымается и опадает.
«Я знал», – сказал он. Все возвращается – как те фактики, что дергают за леску: мы не такие уж и маленькие, как ты думал. Вот что было у него на уме. Много лет. Все его неприятности теперь понятнее. «Я знал», – сказал он.
Должно быть, что-то когда-то услышал, по-детски, по-своему неправильно понял – и все перепуталось. Вот что всегда говорил Федр – что я всегда говорил – много лет назад, и Крис, должно быть, поверил и с тех пор прятал это глубоко в себе.
Мы связаны друг с другом нитями, которых до конца не понимаем – а то и не понимаем вообще. На самом деле из больницы я вышел только из-за него. Бросить его расти в одиночестве – вот что было бы неправильно. Это он во сне всегда пытался открыть дверь.
Я вообще его не нес. Это он нес меня!
«Я знал», – сказал он. Леска дергается, твердя, что моя большая проблема, быть может, не так уж и велика, ибо ответ у меня перед носом. Бога ради, сними же с него это бремя! Стань снова единым!
Нас обволакивает густой воздух и странные ароматы цветов на деревьях и кустах. Мы отъехали вглубь, и озноб прошел, на нас опять обрушивается тепло. Впитывается в куртку и одежду, высушивает сырость внутри. Перчатки, потемневшие от влаги, опять светлеют. Эта океанская сырость пробирала меня до костей так долго, что я, по-моему, забыл, каково в тепле. Меня клонит в сон, и впереди в овражке я замечаю площадку и столик для пикников. Доехав, выключаю двигатель и останавливаюсь.
– Спать хочется, – говорю я Крису. – Давай вздремнем.
– Давай, – отвечает он.
Мы спим, а когда просыпаемся, я понимаю, что хорошо отдохнул – давно так не отдыхал. Беру наши с Крисом куртки и засовываю их под шнуры, которыми пристегнут к мотоциклу багаж.
Так жарко, что я, наверное, шлем надевать не буду. Насколько я помню, в этом штате и не требуется. Пристегиваю его к шнуру.
– И мой туда положи, – просит Крис.
– Тебе он нужен для безопасности.
– Ты же не надеваешь.
– Ладно, – соглашаюсь я и пристегиваю его шлем туда же.
Дорога все так же петляет в деревьях. На подъемах крутые повороты, за ними спуски к новым пейзажам, один за другим, сквозь кустарник – на волю, откуда видно, как внизу бегут ущелья.
– Красота! – ору я Крису.
– Можно не кричать, – говорит он.
– А, ну да, – отвечаю я и смеюсь. Без шлемов можно разговаривать обычно. А столько дней орали! – Ну все равно красота, – говорю я.
Еще деревья, кусты и рощи. Припекает. Крис опирается мне на плечи, и я, слегка обернувшись, вижу – он привстал.
– Опасно, нет? – говорю я.
– Не опасно. Я чувствую.
Вероятно.
– Все равно осторожнее, – говорю я.
Немного спустя, когда мы резко сворачиваем под низкими ветвями, он говорит «ох», чуть погодя «ах», потом «ух ты». Некоторые ветки так низко, что если не пригнется – получит по голове.
– В чем дело? – спрашиваю я.
