Гораздо позже въезжаем в город, где сияющая дымка – над океаном она казалась такой естественной – висит на улицах, окутывая их некой аурой, туманным солнечным свечением, и оно пропитывает все ностальгией, словно вспоминаешь давно прошедшее.
Останавливаемся у переполненного ресторана, находим последний свободный столик у окна, а за окном сияет улица. Крис не поднимает глаз и не разговаривает. Может, чувствует, что ехать нам недолго.
– Я не хочу есть, – говорит он.
– Не возражаешь тогда, если я поем?
– Поехали дальше. Я не голодный.
– Зато я голодный.
– А я нет. У меня живот болит. – Старый симптом.
Я обедаю – среди разговоров, звяканья тарелок и ложек с других столов, – а в окно вижу, как проезжает велосипедист. Будто к концу света прибыли.
Поворачиваюсь – Крис плачет.
– Что теперь? – спрашиваю я.
– Живот. Больно.
– И все?
– Нет. Я ненавижу все это… Не надо было ехать… Ненавижу эти каникулы… Я думал, будет весело, а ничего не весело… Жалко, что поехал. – Он правдивый – как Федр. И, как Федр, смотрит на меня сейчас с растущей ненавистью. Пора.
– Я думаю, Крис, что тебя надо посадить здесь на автобус до дому.
Лицо его совершенно непроницаемо, затем наплывает удивление пополам с растерянностью. Я добавляю:
– Я дальше поеду на мотоцикле один, встретимся через неделю-другую. Какой смысл заставлять, если ты ненавидишь эти каникулы?
Теперь мой черед удивляться. У него в лице ничего похожего на облегчение. Растерянность только усугубляется, он опускает голову и молчит.
Кажется, решение застигло его врасплох, и он испугался.
Он поднимает на меня взгляд:
– Где я буду жить?
– Ну, у нас дома ты жить не сможешь – там сейчас другие люди. Можно у дедушки с бабушкой.
– Я не хочу с ними жить.
– Можно у тети.
– Я ей не нравлюсь. И она мне тоже.
– Тогда поживи у других бабушки и дедушки.
– Там я тоже не хочу.
Я перечисляю еще кого-то, но он качает головой.
– Ну а где тогда?
– Не знаю.
– Крис, мне кажется, ты сам видишь, в чем проблема. Ты не хочешь ехать дальше. Ты ненавидишь эту поездку. Ни жить ни у кого не хочешь, ни ехать. Все перечисленные либо не любят тебя, либо тебе не нравятся.
Он молчит, но в глазах набухают слезы.
Женщина за соседним столиком сердито смотрит на меня. Открывает рот, словно хочет что-то сказать. Я припечатываю ее долгим тяжким взглядом, она закрывает рот и ест дальше.
Крис уже горько плачет, и на нас оглядываются.
– Пойдем погуляем, – говорю я и встаю, не дожидаясь чека.
Официантка за кассой говорит:
– Жалко, что вашему мальчику неможется.
Я киваю, расплачиваюсь, и мы выходим.
Ищу скамейку где-нибудь в этой сияющей дымке, но скамеек нет. Поэтому взбираемся на мотоцикл и медленно едем на юг, глядя по сторонам, ищем, где можно удобно отдохнуть.
Дорога опять выводит к океану и лезет на вершину – та, очевидно, выдается в море, но сейчас вся в плотном тумане. В редкий просвет я вижу: далеко под нами на песке отдыхают люди, но туман тут же накатывает вновь, и снова никого не видно.
Смотрю на Криса и встречаю его озадаченный, пустой взгляд; но едва прошу его сесть, злость и ненависть снова вспыхивают у него в глазах.
– Зачем? – спрашивает он.
– Мне кажется, нам пора поговорить.
– Ну, говори, – произносит он. Вернулся вызов. Крис терпеть не может этот мой образ «доброго папочки». Знает, что все это «благо» – фальшивка.
– Как у нас с будущим? – спрашиваю я. Глупый вопрос.
– Как?
– Я хотел спросить, что ты собираешься делать со своим будущим.
– Я собираюсь ничего с ним не делать. – В глазах презрение.
Туман приподнимается, оголяя утес, на котором мы сидим; у нас происходит неизбежное. Меня к чему-то подталкивает, и по краям поля зрения и в центре его все равно интенсивно, все в одном, и я говорю:
– Крис, по-моему, нам пора поговорить о том, чего ты не знаешь.
Он прислушивается. Чувствует, как что-то надвигается.
– Крис, ты сейчас смотришь на своего отца, который долгое время был безумен. И теперь он снова близок к безумию.
И уже не просто близок. Оно здесь. Дно океана.
– Я отсылаю тебя домой не потому, что на тебя сержусь, а потому, что боюсь того, что может случиться, если я и дальше буду нести за тебя ответственность.
На лице у него ничего не отражается. Он еще не понимает, о чем я.
– Поэтому сейчас мы с тобой попрощаемся, Крис.
И я не уверен, встретимся ли мы когда-нибудь.
Вот оно. Готово. Теперь остальное пойдет само собой.
Он так странно смотрит на меня. По-моему, все еще ничего не понимает. Этот взгляд… я его где-то видел… где-то… где-то…
В раннем утреннем тумане на болотах была маленькая утка, чирок, вот он смотрел так же… Я подбил ему крыло, и он не смог улететь, а я подбежал к нему, схватил за шею и, перед тем как убить, замер и посмотрел ему в глаза: тайна вселенной меня одолела, что ли. Он смотрел точно так же… спокойно и непонимающе… и так осознанно. Тогда я закрыл ему глаза рукой и свернул шею; она сломалась, я пальцами ощутил, как хрустнуло.
Тогда я отнял руку. Глаза по-прежнему смотрели на меня, но теперь ничего не видели и уже не следили за моими движениями.
– Крис, так же говорят о тебе.
Смотрит.
– Что все эти непорядки – у тебя в уме.
Качает головой.
– Кажутся настоящими и вроде бы настоящие, но это не так.
Глаза распахиваются. Он еще качает головой, но им уже овладевает понимание.
– Все становится хуже и хуже. Неприятности в школе, с соседями, дома, с друзьями… куда ни глянь, везде сплошные неприятности. Крис, я один их не подпускал. Я говорил: «С ним все нормально», – а теперь у тебя никого не будет. Понимаешь?
Он ошеломленно смотрит на меня. Взгляд еще осмысленно следит за мной, но уже колеблется. Я не даю ему силы. И никогда не давал. Я его убиваю.
– Ты здесь не виноват, Крис. Ты никогда не был в этом виноват. Пожалуйста, пойми.
Его взгляд отключается внезапной внутренней вспышкой. Глаза его закрываются, изо рта вырывается странный крик, будто издали. Он отворачивается и спотыкается, падает на колени, складывается пополам и раскачивается взад и вперед, уткнувшись головой в землю. Слабый туманный ветерок шевелит траву. Невдалеке вспархивает чайка.
