душе».
— В любом случае, это люди пропащие, — чеканит Шале. — Остается только оставить их околевать.
Он ухмыляется.
— Радикалы? По мне так уж лучше нацисты. Это псы, но у них есть социальное чутье.
Брюне думает о Тибо. Он вспоминает его широко смеющийся рот и думает: «Он пропащий, но стоит меньше, чем нацисты, у него нет социального чутья». Он вспоминает: «У нас был радиоприемник». Брюне начинает дрожать. Он думает: «Наш радиоприемник». Он встает, подходит к Шале, теперь они стоят лицом к лицу. Брюне говорит:
— Что ж, все это звучит правдоподобно!
— Еще бы, — с ворчливой сердечностью отзывается Шале, — еще бы не правдоподобно!
— Все на свете правдоподобно, — говорит Брюне. — Можно доказать, что угодно.
— Тебе нужны доказательства?
Шале роется во внутреннем кармане кителя. Он вынимает грязную помятую газету.
— Держи.
Брюне берет газету: это «Юманите». Он читает: № 95, за 30 декабря 1940 года. Газета так истерта, что наполовину рвется, когда он ее разворачивает. Он пытается читать передовицу, но не может. Он думает: «Это «Юманите»» и вслепую проводит пальцами по буквам названия и заголовков. Это «Юманите», я в ней писал. Он старательно сворачивает газету и протягивает ее Шале.
— Ладно.
Сейчас он выйдет и улыбнется Шнейдеру, он ему скажет: «Ты мне это говорил». Мыльный пузырь тут же лопается: нет больше никакого Шнейдера. Есть Викарьос, осведомитель. Свет меркнет у него перед глазами, его легко хлопают по плечу, он вздрагивает. Это Шале: губы Шале кривит мальчишеская улыбка, его рука с механической точностью отстраняется и падает вдоль тела.
— Вот так-то, — говорит Шале. — Вот так-то, дружище!
— Вот так-то! — повторяет Брюне.
Они смотрят друг другу в глаза, они качают головами и улыбаются. В тридцать девятом году он меня боялся.
— Мне нужно пойти предупредить Тибо, — говорит Брюне. — Можешь остаться здесь.
Шале трясет головой, его черты опадают, он говорит ребячливым тоном:
— Ладно, завернусь в одеяло и растянусь на кровати.
— Одеяла за печкой. Возьми два. Скоро увидимся.
Брюне выходит под дождь. Чтобы согреться, он бежит. Туман проникает ему в голову: ни снаружи, ни внутри нет ничего, кроме тумана. Тибо один, на столе колода карт.
— Ты раскладываешь пасьянс?
— Нет, — говорит Тибо, — я слушал радио. Я держу колоду на столе на случай, если кто-то придет.
Он хитро улыбается: должно быть, у него есть новости, он ждет, что Брюне его сам спросит. Но тот не спрашивает: его больше не интересуют победы английского империализма. Он спрашивает:
— В твоем борделе еще есть место?
— Да, в комнате голландцев, — говорит Тибо.
— Я к тебе потихоньку переброшу одного из моих людей.
Глаза Тибо оживляются.
— Кого именно?
— Шнейдера.
— У него неприятности? — спрашивает Тибо. — Его ищут фрицы?
— Нет, — отвечает Брюне, — пока что нет.
— Понимаю, — говорит Тибо. Он качает головой. — Ему будет скучно, голландцы совсем не говорят по-французски.
— Это даже хорошо.
— Тогда пусть переселяется, когда захочет.
— А у голландцев тепло? — спрашивает Брюне.
— Пекло. Там живет повар, угля у них — завались.
— Прекрасно, — говорит Брюне. — Что ж, я пошел. Он не уходит. Он касается ручки двери и смотрит на
Тибо, как смотрят на город, который собираются покинуть. Ему уже нечего сказать. Радикал, заведомо пропащий человек… Тибо ему доверчиво улыбается; Брюне не может выдержать эту улыбку: он открывает дверь и выходит. На дворе идет частый дождь, бараки едва различимы. Брюне шлепает по грязи и талому снегу. Парни тридцать девятого года снаружи оставили скамейку, на скамейке сидит какой-то человек, он опустил голову, дождь стекает по его волосам и шее. Брюне подходит:
— Ты что, спятил?!
Человек поднимает голову: это Викарьос. Брюне говорит:
— Тибо тебя ждет.
Викарьос не отвечает. Брюне садится рядом. Они молчат; колено Викарьоса касается колена Брюне. Время идет, дождь идет, время и дождь — это одно и то же. Наконец Викарьос встает и удаляется. Брюне остается один, он опускает голову, дождь струится по его волосам и шее.
Брюне зевает: полдень, ему предстоит как-то убить десять часов. Он потягивается, собственная сила душит его, нужно как-то себя изнурять. С завтрашнего дня — гимнастика до изнеможения. Стучат, он выпрямляется: кто-то пришел, это всегда помогает скоротать время.
— Войдите.
Это всего лишь Тибо. Он входит и спрашивает:
— Ты один?
— Как видишь, — отвечает Брюне.
— Вижу, но не верю своим глазам. Здесь нет Шале?
— Он у зубного врача, — зевая, говорит Брюне.
— У этого типа вечно что-то болит.
Он берет стул, пододвигает его к стулу Брюне, садится.
— Вы с Шале стали неразлучны.
— Он мне все время нужен, — объясняет Брюне. — Он переводчик.
— Но до него переводчиком, кажется, был Шнейдер?
— Да, Шнейдер.
Тибо пожимает плечами:
— Ты как красивая женщина, у тебя какие-то мимолетные увлечения. В прошлом месяце все было только для Шнейдера. Теперь все только для Шале. Мне больше нравился Шнейдер.
— Дело вкуса, — говорит Брюне.
Тибо отбрасывает назад голову и сквозь ресницы рассматривает Брюне:
— Разве вы со Шнейдером не были друзьями?
— Конечно, да.
— Тогда ты будешь доволен, — хитро улыбается Тибо. — Я к тебе с поручением от него.
— От Шнейдера?
— Он хочет тебя видеть.
— Шнейдер? — повторяет Брюне.
— Ну да, Шнейдер. Он поручил мне передать тебе, что в час дня будет за девяносто вторым бараком.
Брюне ничего не говорит, Тибо с любопытством смотрит на него.
— Ну что?
— Скажи ему, что я постараюсь прийти, — говорит Брюне.
Тибо не уходит, он открывает большой рот, он смеется, но его глаза остаются застенчивыми.
— Я рад тебя видеть, старина.
— Я тоже, — говорит Брюне.
— Ты редко показываешься.
— У меня много работы.
— Знаю. У меня тоже. Но когда хочешь, всегда найдешь время. Люди десять раз на дню меня спрашивают, куда ты делся.
Брюне не отвечает.
— Естественно, — продолжает Тибо, — я уничтожил радиоприемник. Мы теперь больше ничего не знаем, мы как в потемках: ребята злятся.
Брюне нервничает под этим пристальным взглядом. Он сухо отвечает
— Я тебе уже объяснял. У кого-то слишком длинный язык, а у фрицев ушки на макушке. Пока нужно сделать наши встречи более редкими — это элементарная осторожность.
Тибо вроде и не слышит. Он спокойно продолжает:
— Некоторые говорят, что тебе не стоило так горбить, чтобы бросить нас всех при первых же сложностях.
— Ерунда! — весело возражает Брюне. — В полита?» всегда так: топчутся на месте, отступают, а потом снова делают бросок вперед.
Он смеется, Тибо серьезно смотрит на него, в дверь стучат ногой, Брюне быстро встает и идет открывать: это Мулю с банками консервов в руках. Вслед за ним входят Корню и Полен, они несут в одеяле буханки хлеба. Мулю кладет
