усилия, чтобы он не распространился.
— Откуда вы это знаете? — с иронией спрашивает Брюне. — Вас поставил в известность сам Сталин?
— Нет, не Сталин, — спокойно отвечает Шале — Молотов.
Брюне смотрит на него, открыв рот: Шале продолжает
— Первого августа на заседании Верховного Совета Молотов заявил, что СССР и Германия имеют сходные основные интересы и что германо-советское соглашение основывается на этой общности целей.
— Ладно, — соглашается Брюне. — И что же дальше?
— В ноябре, — продолжает Шале, — он посетил Берлин, где его восторженно приняли. Там он разоблачил маневры английской и англофильской прессы; он сказал — я почти цитирую: «Буржуазные демократии возлагают свои последние надежды на разногласия, которые нас якобы разделяют с Германией; но скоро они увидят, что эти разногласия существуют только в их воображении».
— Брось! — говорит Брюне. — Он был просто вынужден это сказать.
— Три недели назад, — продолжает Шале, — СССР и Германия заключили торговое соглашение. СССР поставит двадцать пять миллионов центнеров зерна, полтора миллиона тонн мазута, смазочных материалов, нефти и тяжелых масел.
— Торговый договор? — спрашивает Брюне. — Да.
— Так, — говорит Брюне. — Понял.
Он встает, подходит к окну, прижимает лоб к ледяным стеклам, смотрит, как падают капли дождя.
— Я не…
— Что? — спрашивает за его спиной Шале.
— Ничего. Значит, я ошибся, вот и все.
Он оборачивается, снова садится, выбивает трубку о каблук.
— Если ты воспримешь ситуацию конкретно, — задушевно говорит Шале, — то увидишь, что французские трудящиеся нисколько не заинтересованы в том, чтобы СССР принял участие в конфликте.
— Французские трудящиеся здесь, в лагере. Или в других, ему подобных. А те, что не здесь, принудительно работают на фрицев.
— Что ж, верно, — подтверждает Шале, — именно поэтому необходимо, чтобы СССР продолжая свою независимую политику. Он становится сейчас решающим фактором европейской политики. В конце войны воюющие страны будут истощены, и он продиктует им условия мирного договора.
— Хорошо, — говорит Брюне. — Хорошо. Хорошо. Шале уже не дрожит: он встал, быстро ходит вокруг стула, вынимает руки из карманов, он на глазах расцветает.
Брюне наклоняется, поднимает щепку и начинает чистить трубку, он промерз до костей, но ему это безразлично: холод и голод не имеют больше никакого значения.
— Принимая все это во внимание, — продолжает Шале, — чего должны требовать французские массы?
— Я тебя о том и спрашиваю, — не поднимая головы, говорит Брюне.
Голос Шале кружится вокруг его затылка, то близкий, то отдаленный, ботинки Шале весело поскрипывают.
— Французские массы, — отвечает он, — должны сформулировать четыре требования: первое — немедленное подписание мира, второе — франко-советский пакт о ненападении по типу германо-советского пакта, третье — торговый договор с СССР, который избавит наш пролетариат от голода, четвертое — всеобъемлющее урегулирование европейского конфликта с участием СССР.
— А внутренняя политика? — спрашивает Брюне.
— При каждом удобном случае и всеми возможными средствами надо требовать легальности для компартии и разрешения печатать «Юманите».
— Нацисты позволят выпускать «Юманите»? — ошеломленно спрашивает Брюне.
— Они нас держат про запас, — говорит Шале. И неспешно добавляет:
— А на кого, по-твоему, им опираться? Все партии в полном разложении, их лидеры сбежали.
— Но они могут организовать чисто фашистское движение.
— Во всяком случае, могут попытаться. И, по правде говоря, пытаются; но они не дураки, они хорошо знают, что никогда не увлекут за собой народные массы. Нет, единственная организация, которая поднялась против войны, которая защитила германо-советский пакт, которая сохранила доверие масс, — это наша партия, и, можешь быть уверен, немцы это знают.
— Ты хочешь сказать, что они нам протягивают руку?
— Еще нет. Но факт есть факт: их пресса на нас не нападает. И потом, абсолютно очевидно, что они подписали секретные соглашения с СССР относительно европейских компартий.
Он наклоняется над Брюне и доверительно произносит:
— Наша партия должна быть одновременно легальной и нелегальной, именно это определяет ее структуру и деятельность. Когда обстоятельства загнали нас в полуподполье, мы объединили в своих руках преимущества легальности и преимущества нелегальности, теперь же у нас одни неудобства и от того, и от другого: теряя статус официально признанной партии, мы теряем возможность открыто отстаивать свои требования и занимать в качестве коммунистов ключевые позиции буржуазии, но одновременно мы слишком известны: руководители партии затравлены, у врага есть списки, адреса, он изучил нашу тактику. Нужно выходить из этого положения как можно быстрее. Но как? Подшучивая над немцами, царапая в общественных туалетах «Смерть фрицам»?
Брюне пожал плечами, Шале поднимает руку, призывая его к молчанию.
— Предположим, мы сможем организовать волнения, покушения и стачки. Но кому это пойдет на пользу? Английскому империализму. И то ненадолго, потому что Англия заведомо побеждена. Но если мы снова станем легальной партией со своей программой, со своим местом в политической сфере, мы сможем требовать создания народного правительства, располагающегося в Париже, и выдвинуть обвинения против поджигателей войны. Тогда и только тогда встанет вопрос о новой форме нелегальной деятельности, искуснее приспособленной к обстоятельствам.
— И ты воображаешь, что немцы…? Шале лукаво перебивает его:
— Ты знаешь «Глас народа»? Это газета бельгийской компартии.
— Знаю, — говорит Брюне.
Выдержав паузу, Шале улыбается и бесстрастно добавляет:
— С июня «Глас народа» снова выходит.
Брюне оседает на стуле, запускает руку в карман и сжимает еще теплую трубку. Он спрашивает:
— А что следует делать здесь?
— Прямо противоположное тому, что делаешь ты.
— То есть?
— Нападать на империализм буржуазных демократий, нападать на де Голля и Петэна, поддерживать в массах волю к миру.
— А по отношению к немцам?
— Сугубая сдержанность.
— Хорошо, — не возражает Брюне.
Шале потирает руки: он славно поработал и доволен.
— Мы с тобой, — говорит он, — разделим работу надвое. Товарищи нуждаются в том, чтобы их мало-помалу прибрали к рукам, но лучше, чтобы это был не ты: ими займусь я. А ты поработаешь с беспартийными.
— И что же мне следует делать?
Шале внимательно смотрит на Брюне, но кажется, будто он его не видит: он размышляет.
— В настоящий момент, — говорит он, — твоя знаменитая организация скорее опасна, чем полезна. Но это хорошо, что она существует, и она однажды сможет сослужить службу: было бы желательно ее законсервировать, не ликвидируя ее полностью. Только ты можешь это сделать.
— Бедняги, — сокрушается Брюне. — А?
— Я говорю: бедняги.
Шале удивленно смотрит на него.
— А что это за парни?
— Радикалы, — отвечает Брюне. — Социалисты… Есть и вовсе беспартийные.
Шале пожимает плечами.
— Радикалы! — о презрением цедит он.
— Они хорошо работают, — заверяет Брюне. — И потом, знаешь ли, потерявшим надежду здесь трудно выжить.
Он останавливается, он уловил звуки чужого, заимствованного голоса, это голос предателя. Он говорил: «Не напускай на себя вид смотрителя покойницкой». Он говорил: «Бедняги, у них смерть в
