если только Его Величество посчитает, что это необходимо для его пропаганды.
— Ты меня этим не шибко смутил, — говорит Брюне. Он сплетает руки, хрустит суставами и спокойно продолжает:
— Нет, не шибко. Я тебе уже сказал, что моя программа поневоле состояла только из азов. Позже мы пойдем дальше. В этом бараке есть люди, которых я за ручку приведу в партию. Но зачем торопиться: мы здесь надолго. Что касается твоих дружков из Лондона, то некоторые совпадения неизбежны. Англичане воюют с союзниками Гитлера, чтобы защитить свои интересы, а мы боремся против Гитлера, потому что мы антифашисты. Неважно, что мы временно имеем тех же врагов: неудивительно, что порой мы используем те же слова.
Он смотрит на Шале и начинает смеяться, как будто сейчас сболтнет глупость, но горло его сжимается.
— Я полагаю, что до нового указания антифашизм еще не стал отклонением?
— Нет, — отвечает Шале. — Он не стал отклонением. Мы, как всегда, против фашизма во всех его формах. Но ты будешь неправ, если из этого заключишь, что мы собираемся сближаться с буржуазными демократами.
— Я никогда так не думал.
— Этого недостаточно. Объективно же ты вербовал людей для прислужников Черчилля.
Брюне подскакивает. Он поражен. — Я?
Но он тут же успокаивается, улыбается и, заметив, что сжал кулаки, разжимает их и кладет ладони на колени,
— Я тебя не понимаю.
— Представь себе, — говорит Шале, — что парней, которых ты наставлял, освобождают. Они возвращаются во Францию и больше не узнают никого и ничего, пропаганда правительства Виши вызывает у них рвоту. Куда они пойдут?
— Но, Боже мой!.. — говорит Брюне. Глаза Шале жгут его.
— Куда они пойдут?
— До сих пор я предполагал, — с горечью отвечает Брюне, — что они пойдут в партию.
Шале улыбается и спокойно продолжает:
— Они, сломя голову, бросятся в голлизм, они сложат головы в империалистической войне, которая их совершенно не касается, а ты, Брюне, поддерживаешь своим авторитетом эту нелепость.
Взгляд его угасает, Шале пытается улыбнуться, но его лицо перестало ему повиноваться. Из этой фиолетовой красноносой маски исходит только голос, проникновенный и убедительный:
— Не тот момент, Брюне. Ведь мы выиграли, наш злейший враг повержен…
— Наш злейший враг? — не понимая, повторяет Брюне.
— Да, наш злейший враг, — твердо говорит Шале. — Империализм французских генералов и двухсот семейств.
— Это наш злейший враг? — переспрашивает Брюне. Он стискивает руки на коленях и пытается произнести бесстрастно:
— Значит, партия изменила свою политику. Шале внимательно на него смотрит.
— А если и изменила? Ты против? Брюне пожимает плечами:
— Я просто подумал, изменила ли она политику.
— Партия не отклонилась ни на сантиметр. В тридцать девятом она заняла антивоенную позицию, и ты знаешь, чего нам это стоило. Но ведь ты был тогда согласен, Брюне, что партия права. Она была права, потому что выражала коренной антивоенный настрой масс, коммунистов или беспартийных. Сегодня нам остается только пожинать плоды этой линии: наша организация — единственная, кто может стать проводником воли трудящихся к миру. Где ты усматриваешь изменение? А ты сейчас играешь на национализме своих товарищей и хотел бы впутать нас в империалистическую авантюру. Нет, Брюне, это не партия изменилась, а ты.
Брюне зачарованно слушает этот голос, звучащий, как из громкоговорителя: это безличный голос, голос исторического процесса, голос истины. К счастью, взгляд Шале потеплел. Брюне вздрагивает и сухо спрашивает:
— Ты мне излагаешь собственное мнение или сегодняшнюю политику партии?
— У меня никогда не было собственного мнения, — произносит Шале, — я тебе излагаю точку зрения партии.
— Хорошо, — говорит Брюне, — тогда продолжай, я тебя внимательно слушаю, только не нужно комментировать, не будем понапрасну терять время.
— Я и не комментирую, — удивляется Шале.
— Ты только это и делаешь. Ты говоришь: в тридцать девятом году партия выражала антивоенный настрой масс. Это мнение, Шале, не что иное, как мнение. Мы как раз те люди в партии, которые знали, что сентябрьский поворот был крутым, и мы его чуть не упустили. Мы те, кто почувствовал на собственной шкуре, что в тот период массы не были так уж антивоенно настроены.
Он поднимает предплечье и ладонь, как Шале, он улыбается, как Шале, улыбкой точной и скупой.
— Я знаю, у тебя никогда не было достаточно контактов с первичными организациями, это было не твое дело, и я уже замечал, что ты говорил о них с некоторым романтизмом. У меня же такие контакты были, это моя работа, я работал в самой гуще, и я могу тебе подтвердить, что сначала люди не были против войны: сначала они были против нацистов, они не смирились ни с событиями в Эфиопии, ни в Испании, ни с Мюнхеном. В тридцать девятом они остались с нами, потому что им объяснили, что СССР хочет выиграть время, и вступит в войну, как только достаточно вооружится.
Шале смотрит на него с улыбкой. Брюне даже не удалось его разозлить.
— СССР никогда не вступит в войну, — просто говорит Шале.
— Это твое частное мнение! — кричит Брюне. — Твое мнение.
Он успокаивается и, ухмыляясь, добавляет:
— Я же придерживаюсь противоположного мнения.
— Ты? — удивляется Шале. — Ты, я… Причем здесь мы?
Он смотрит на Брюне с уничтожающим изумлением, как будто видит его в первый раз. Переждав с минуту, он продолжает:
— У меня складывается впечатление, что я тебе не слишком симпатичен.
— Оставь это, — смущается Брюне. Шале отрывисто смеется.
— О! — говорит он. — Я говорю тебе об этом попутно. Я от этого сон не потеряю. Только не нужно заблуждаться: мы не сопоставляем наши мнения. У меня были контакты с товарищами, тогда как у тебя их не было, и я тебя просто информирую, не больше того. Дело не в твоей персоне и не в моей. Мы не сделаем ничего хорошего, если позволим себе с самого начала вступать в личные перепалки.
— Именно так я и думаю, — сухо соглашается Брюне. Он смотрит на Шале, пытаясь больше его не видеть; он
думает: дело не в его персоне. Сейчас смотрит и судит не Шале; сам Шале не судит, не думает, не видит. Не нужно замыкаться на его личности, надо исключить личное достоинство и гордыню. Он говорит:
— Значит, СССР не станет воевать? Но почему?
— Потому что ему нужен мир, потому что поддержание мира уже двадцать лет является первейшей целью его вне-ней политики.
— Да, — с досадой говорит Брюне. — Я это когда-то слышал в речах на митинге четырнадцатого июля.
Он смеется.
— Поддерживать мир? Какой мир? Воюют все — от Норвегии до Эфиопии.
— Вот именно, — подтверждает Шале. — СССР же останется вне конфликта и приложит все
