но в следующий миг выбил из себя это нехорошее чувство: может, человек и не виноват, может, стволы у ружья кривые, а мушку сбило набок ветром, может, и патроны были кривые – Набат поднялся над снегом, шатнулся – бок его по-прежнему был красен от крови, пустой живот прилип к хребту, перед глазами все плыло.
«Боцманята» пронеслись мимо Вовочки и исчезли.
– Взять их, Набат, взять! – прокричал Вовочка, дрожащими руками переламывая ружье и меняя патроны. – Ату их, гадов!
Набат снова погнал «боцманят». Бежал он уже медленнее, чем раньше, шатался, на ходу стал чаще хватать пастью снег.
– Куси их, куси! Чевт бы побвал этих «боцманят». Куси их! – несся вдогонку острый и громкий – под ветерок, как раз точно по направлению, – Вовочкин крик.
Чувствовал Набат – сдает. Сдавали лапы, сдавало тело, сдавали легкие – дыханье село уже совсем, оно застревало в глотке, клокотало железной дробью, погромыхивало, в голове что-то скрипело – Набата мутило, – сдавало сердце, из бока, из распоротой раны текла кровь. И плыла, качалась под собакой земля.
Похоже, «боцманята» это тоже чувствовали – кабаненок несколько раз оглянулся на Набата. Он грозно скалился, почти по-собачьи обнажал небольшие, испачканные кровью клычки. Но Набат не упускал «боцманят», упрямо шел за ними, стараясь снова подсечь им дорогу и повернуть на Вовочку.
Над «боцманятами» висело облако пара – розоватое, подвижное, оно словно было привязано к животным, скакало над их спинами, парило, – такое же облако было привязано и к Набату – дергалось, двигалось вместе с ним. Здорово все-таки выхолостили голодного ослабшего Набата «боцманята» – он шатался на ходу, терял равновесие, крутил головой, стараясь, чтобы из взора не ускользнули покусанные, в кровяных лепешках зады «боцманят», – да и за ним самим тоже тянулся красный жестокий след: открывшаяся рана расползалась все больше, раздиралась, словно гнилая, из раны текло, лапы тоже кровоточили.
Где-то в стороне грохнули два выстрела, Набат на бегу вздернул голову – выстрелы были не Вовочкины, чьи-то еще, быть может, охотник звал к себе потерявшихся собак, так и сам Набат много раз приходил на выстрелы: набегавшись, напурхавшись, наевшись снега в лесу, он иногда терял даже направление, в котором остались охотники, и выдохнувшись окончательно, садился на землю, вытягивался в струну – каждая жилка в нем, каждая клетка, каждая шерстинка обращались в слух – он ждал далеких выстрелов.
В таких случаях Иван бил холостым дуплетом в воздух – для этого специально имел беззарядные патроны. Гильзы набивал газетами, войлоком, разным бросовым материалом, чем придется – лишь бы был звук. Полые выстрелы эти Набат мог узнать из сотен других, к ним привыкли также Пальма и Орлик.
Далекий дуплет этот все перевернул в Набате, он захлебнулся воздухом, заскулил, завыл на скаку, сбавил ход – ему захотелось вернуться в прошлое, в былое, захотелось стать тем добычливым, быстроногим, бесстрашным Набатом, которым он был когда-то, увидеть Ивана, его смущенную, почти потаенную улыбку, глаза его, грустные, все понимающие, – Иван одинаково умел понимать и собаку, и человека, и бездушную машину, захотелось увидеть толстяка Петровича, которого Набат выделял из остальных охотников, а Петрович из всех собак выделял Набата, старался его чем-нибудь утешить – то кусок мяса выбирал побольше, то совал конфету, то из кармана доставал кусок колбасы, увидеть Владимира Федоровича – старшего в охотничьей команде, даже пустоголового болтливого Митю, которого Набат не ставил ни в грош – и того рад был бы увидеть. Облизал бы его с ног до головы…
Но нет, никого, кроме морщинистого, отказавшего в корке хлеба Вовочки Набат не увидел. Что Вовочка! Вовочка – не подарок. Набат всхлипнул, ему сделалось горько, захотелось смерти – он должен умереть, раз умер Иван, он должен разделить участь хозяина – прыгнуть в пропасть, насадиться на клык кабана, подставиться лосю под удар копыта, – копытом своим лось лупит так, что проламывает деревянный борт машины, свариться в огне, либо просто замерзнуть – способов было много и Набат знал их все. У него сделались мокрыми глаза. Мороз вцепился ему в веки, больно стянул углы, хватил за кончик носа…
В этот же миг он понял, что не сможет больше выгнать «боцманят» на Вовочку – все, кабанята свели его на нет – ничего от Набата не осталось, только тень. Набат захрипел, подал голос – медь пробилась сквозь хрип, – и следом за кабанятами вылетел на берег ерика. Он много раз бывал здесь – километрах в двух находилось Красное, через воду был перекинут длинный деревянный мост, скрипучий от старости, каждую весну его ремонтировали, за мостом виднелись кирпичные дома, старые купеческие лабазы, которые не берут ни снаряд, ни взрывчатка, огороды, где сквозь снег проглядывали черные мерзлые грядки.
На берегу, рельефно выделяясь среди снежной бели, стояли чинные школьники с портфелями. Выстроившись шеренгой, будто солдаты, они глядели на реку, на тонкий черноватый лед, где не мог задержаться снег – его сдувало, будто со стекла. По мосту медленно, словно бы щупая настил – прочен ли? – шла машина – армейский грузовик с большими колесами, ее пропускала нарядная, несерьезного василькового цвета легковушка. Из труб многих домов вился дым – ранние морозы заставили людей держать печи в горячем состоянии, чтобы в любую минуту можно было швырнуть туда поленьев, подтопиться. Там была жизнь, еда, тепло, спасение, там были мир, куда Набату хотелось вернуться, и он, вспомнив о прошлом, сорванно залаял – что-то сместилось в его организме, что-то лопнуло, ему сделалось легче дышать.
Вид школьников не испугал «боцманят», они с визгом съехали по скосу ко льду. Набат, пятная снег кровью, – следом.
Уходя от пса, «боцманята» вымахнули на черный гладкий лед и покатились по нему, визжа, тараща кровянистые глазки на недалеких людей и большой, пятнисто раскрашенный полевой грузовик, осторожно ползущий по мосту – людей они, в общем-то, уже видели, – ходили двуногие по лесу с кошелками, а вот этого пятнистого вонючего зверя встречали впервые – в морозном чистом воздухе все запахи и звуки распространяются далеко, – зверь вонял здорово – и кабанята испугались его резкого запаха, опасной медлительности, которую они посчитали боевым маневром, – усилили прыть.
А лед был действительно что стекло, только на коньках по нему носиться, поверху мело белую пыль; как ни старались «боцманята», а шли они медленно – копыта скользили, Набат тоже не мог идти быстро – ноги выворачивались, иногда он хлопался на колени, мордой прикладывался о гладкую твердь, скулил в изнеможении, поднимался, отдирал окровяненные лапы от льда – они примерзали мгновенно, и снова устремлялся за кабанятами.
Он уверовал, что вода эта будет поворотной в его жизни, все беды, словно обрезанные, останутся на берегу,
