распрямиться, поднять высоко голову, так высоко и гордо, как пронес ее все прожитые семьдесят с лишним лет...
Значит, пришел конец, и здесь его будущее — рядом с могилой жены. Мало они пробыли вместе при жизни, но будут вечно рядом после смерти: он велит родным, чтобы тело его, когда умрет, привезли сюда и захоронили здесь.
Не было в его жизни ничего такого, за что могло бы ему быть стыдно перед людьми, что могло бы заставить опустить глаза, но откуда, отчего взялось тогда чувство неуверенности в своей правоте, виноватости и, что всего страшнее, обреченности?..
С этим он ехал на Урал. С этим пришел к могиле жены.
Придя сюда, на погост, старик Антипов поклонился могиле и, с трудом удерживая слезы, прошептал: «Прости, что так долго не приходил. Прости, если можешь, за все...» И почудилось ему, что жена ответила также шепотом, далеким и потому чуть слышным — то сосны шептались на ленивом ветру, — ответила и простила, понимая, что не по лености или забывчивости он долго не навещал ее на чужбине, где она осталась совсем-совсем одна, а что был он всегда занят — хлопотал, работал не покладая рук, старался, как бы получше, поудобнее устроить не свою жизнь, нет, а жизнь семьи, дочери и внуков, взявши на себя пожизненной обязанностью и долгом быть им отцом, матерью, дедом, взвалив всю ответственность на свои плечи, и никогда не было у него времени, чтобы остановиться, оглянуться назад, осмотреться окрест и подумать: «А так ли делаешь, так ли живешь?..»
— Может, не все хорошо и ладно получалось у меня, — проговорил старик Антипов вслух. — Может, не всем ты была бы довольна... Но жил, мать, как умел, как велела совесть. Рано ты оставила нас, рано... Но зато и не знаешь, что такое одиночество...
Он вдохнул глубоко морозный воздух, полез было в карман за папиросами, но вспомнил, что жена не любила табачного дыма и только терпела его, раз уж попался курящий муж.
Солнце, поднявшись на полуденную высоту, достало лучами могилу, и заиграла прежним блеском, отбрасывая слепящий глаза свет, латунная звездочка на обелиске.
— А может, мать, и зря я пришел к тебе с жалобами?.. Смотри ты, как удачно сложилась судьба нашей Клавдии, хоть и не всегда у них было гладко. Да не беда это, мать. И у внуков наших все складывается хорошо. Хорошо, правда...
Он напрягся, прислушиваясь.
То ли показалось, что скрипит снег, то ли в самом деле... Он обернулся и увидел старуху. Она приближалась от ворот кладбища, волоча ноги и с трудом опираясь на суковатую палку. Что-то знакомое вроде было в ее изможденном, изъеденном морщинами лице, в ее по-старчески внимательных, острых глазах, которыми она как бы прощупывала, щурясь от солнца и слепящего снега, окружающий ее близкий мир.
— Любопытничаешь или навестить кого пришел?.. — Старуха по-вороньи наклонила голову, укутанную прохудившимся шерстяным платком.
— Навестить, — ответил старик Антипов, напряженно думая, где и когда он мог встречать эту старуху.
— Вот гляжу на тебя, как будто личность твоя мне знакомая... — проговорила старуха, вглядываясь внимательно в его лицо.
И он узнал бабку Таисию.
— Здравствуйте! — сказал обрадованно.
— Ну, здравствуй, здравствуй, — закивала она. — Приехал, стало быть? Давно, давно не был...
— Все никак...
— Я знала, что приедешь еще. Все когда-нибудь приезжают! А старый тоже стал. Идет, идет времечко, и нас с тобой не спрашивается. Меня господь не хочет призывать к себе, живу... — Она вздохнула и перекрестилась. — Узнал, значит, и ты меня?
Старик Антипов кивнул молча.
— А я себе так думаю, что ежели, мол, не узнает, то и не надо.
— Что вы! — сказал старик Антипов. — Я сразу узнал. Сколько же вам лет?
— Лета мои не считаны, не меряны, — ответила бабка Таисия, взмахнув палкой.
— Лет, наверно, девяносто? — спросил он, подумав, что уже тогда, во время войны, она была старухой.
— Поболе, однако, будет, поболе... — Она пошевелила ввалившимися губами. — Выходит, что девяносто седьмой пошел. А тебе?
— Семьдесят два.
— Молодой совсем, жить тебе и жить. А долго не ехал... Некогда людям нынче. Работают, спешат, строят все чего-то. Столь много настроили, ужасть прямо берет, как посмотришь! Что там, теперь и на погост быстро возят... В городе-то был?
— Нет, прямо с поезда сюда.
— Посмотришь еще. Женился в другой раз?
И опять старик Антипов молча покачал головой.
— Ишь ты!.. — удивилась бабка Таисия и с любопытством уже оглядела его. — Любил, стало быть, покойницу?
— Любил, — сказал он.
— Это хорошо, когда любил. Нынче редко кто любит других, все больше себя. А живешь-то как, внуки есть?
— Трое.
— Богатый. А вот по глазам вижу, что не больно-то ты весел. Поди, пришел пожаловаться ей? — Она ткнула палкой в могилу.
Он промолчал и отвернулся.
— А ты не жалься, не надо! Кто имеет, тому дано будет и приумножится... — Она перекрестилась еще. — Блаженны уши, что слышат, блаженны очи, что видят!.. Живешь — и радуйся, что господь не прибрал покудова. И худая, говорю тебе, жизнь лучше и краше смерти... — Бабка Таисия наклонилась ближе к старику Антипову, опираясь на палку обеими руками. — Помру я скоро. Все помрем. Не стану врать, что смерть избавление от всяческих мук и трудов земных, неправда это. А приготовиться надо, чтобы совесть перед людьми и богом была чистая... Ну, пойду я. А ты побудь, побудь, поразговаривай, оно и полегчает на душе-то. Мертвые всех прощают... Захочешь — ко мне после приходи. Найдешь ли?..
— Найду.
— А не найдешь — тоже ладно... Посиди, подумай на спокое, и обретется в душе твоей господня благость. Все, все от него, сущего на небесах! — Она подняла палку и ткнула ею в небо. — И роптать на ближних своих не след, слышишь ли?..
— Слышу, слышу, — тихо сказал Антипов.
— А ведь ропщешь?
— Да...
— То-то и есть! А ты спроси-ка себя, так ли сам жил, как родителям твоим хотелось?.. Нет
