не надо искать, не надо завоевывать. Его надо беречь, потому что дается оно одно на всю-всю жизнь. Глупая я, да?.. Может, и глупая. Но вот думаю: война убила тебя, но ведь я была, была счастлива с тобой, и, значит, счастье мое осталось при мне, никто его не отнимет! Да и кому, подумай, оно нужно, раз это — мое счастье?
Что-то я разболталась, а пора бежать на работу».
«Сегодня ездила в райздрав. Пора, пора... Боюсь, что еще передумаю. Я стала такая нерешительная! Просят немного подождать, пока найдут на мое место человека. Я согласилась. Нельзя же, верно, бросить все и уехать? А вдруг Наташка не примет меня?..»
Это была последняя запись. Наталья закрыла тетрадку. Прочитав ее, она открыла для себя не просто что-то новое, чего не знала прежде, но открыла мир, в котором будто бы жила и сама, открыла знание, без которого наверняка можно прожить на свете, но нельзя, невозможно почувствовать себя человеком, необходимым людям...
Она сидела на кровати старика Антипова, держа на коленях тетрадку, и, закрыв глаза, пыталась представить, как мать сидит в деревенской избе за грубым столом, сколоченным из плохо оструганных досок, как скрипит в ее руке перо, разбрызгивая жидкие чернила, а она не замечает этого, пишет, пишет, торопясь сказать все, что лежит на сердце...
Приоткрылась дверь. В комнату заглянула Клавдия Захаровна. Она хотела что-то спросить или сказать Наталье, но, увидав племянницу с тетрадкой и письма-треугольники, разбросанные на полу, тихонько закрыла дверь.
Наталья не обратила на нее внимания...
* * *
До позднего рассвета сидели Антиповы за празднично накрытым столом, но праздника не было, все думали о случившемся, пытаясь поставить себя на место старика Антипова, а иначе было бы нельзя понять, почему он уехал столь неожиданно, никому ничего не сказав. В сущности, даже, не уехал, а сбежал...
Только теперь, может быть, они по-настоящему осознали, как одинок и, значит, глубоко несчастлив был он, отдавший всю свою жизнь им, их счастью и покою. Они винили себя за равнодушие, за жестокость, за то, что не очень вникали, чем и как живет старик Антипов, что тревожит его, что волнует, и каждый с удовольствием и охотой взял бы общую вину на себя одного, взвалив всю ее непомерную тяжесть на свои плечи и совесть, лишь бы повернуть вспять жизнь и начать ее сначала, от той незримой, но существующей точки, когда появилась первая маленькая трещинка, лишь бы не знал больше старик Антипов одинокой, горькой старости...
— Ну что ж, — с трудом поднимая отяжелевшее тело, молвил Анатолий Модестович, оглядывая родных. — Не будем считаться, кто и в чем именно виноват. А подумать нам всем есть о чем. Нельзя, чтобы Захар Михайлович и дальше жил один.
— А что ты предлагаешь? — спросила Татьяна.
— Он не будет больше один, — сказала Наталья.
ЭПИЛОГ
Старик Антипов стоял у могилы жены.
Снежное безмолвие окружало его. Лишь где-то поодаль громко кричали вороны. Легкий мороз почти не ощущался, и старик Антипов стоял, ссутулив плечи, с непокрытой головой, комкая в руках шапку.
Покосилась ограда, бесцветной сделалась некогда красная пирамидка, потускнела, поблекла от времени латунная звезда, венчающая пирамидку, схватилась ржавчиной дощечка из нержавеющей стали, однако все еще можно было прочесть надпись на ней:
АНТИПОВА
Галина Ивановна
1898—1945 гг.
Засохла, облысела приметная кривая сосна, но рядом с нею подросли другие сосны, стройные и молодые, нацеленные в светлое небо, к солнцу и теплу, дающему жизнь всему сущему на земле.
Безлюдно было на кладбище и тихо, так тихо, как и должно быть на погосте, где живые обращаются к мертвым... Кто в надежде получить ответ на свои вопросы, не найдя ответа в себе; кто — чтобы обрести хоть мимолетный покой или, прочувствовав вину перед усопшим, вину, которой не бывает прощения, ибо некому уже прощать, уйти отсюда на помост, где свершается пожизненная душевная казнь...
Каждый, кто приходит сюда, приносит наболевшее, но далеко не каждый уносит отсюда то, что хотел бы унести в своем сердце, за чем приходил.
Тишина была мертвая, как и бывает только на погостах в будний зимний день. Казалось, что слышно шуршание снежинок в воздухе. Никто не мешал старику Антипову думать и беседовать с женой, никто не мог подслушать его мыслей и слов, а сказать жене было что — накопилось по крохам, по крупицам за четверть-то века, и посоветоваться тоже было о чем. Вдвоем легче разобраться, что и как, легче понять и правильно оценить происшедшее и происходящее в антиповской семье. Случались за это время и большие радости, удачи, но и немалые тревоги, которых не удавалось избежать.
Может быть, старику Антипову необходимо было поделить на двоих вину, если уж он виноват в чем-то перед людьми вообще, перед внуками и детьми, перед жизнью, которая не была простой, хотя, по его счету, жил он — по крайней мере, старался жить — всегда честно и прямо, не чурался никакой работы, не бежал от трудностей, понимая их как неизбежность, как обязательность, не искал мимолетных и оттого ненастоящих утешений, жалости и сочувствия к себе, а нес сочувствие и жалость другим, оставаясь, однако, непреклонным, даже жестоким ко всякому злу и несправедливости, сохраняя в сердце своем милосердие к людям, достойным того...
Так он думал, но вдруг пришло чувство неуверенности, явились сомнения, и сделалось тяжко нести одному не только тревоги, сомнения и собственную неуверенность, но и радости, которые — увы — не скапливаются, как горе, прибавляясь к прежним радостям, а убывают заметно с годами.
Согнулись немощно плечи, нет-нет и кольнет остро, пронизывающе в груди, рождая неведомый прежде страх за жизнь, а в сырую ненастную погоду ломит поясницу — к старости привязался и к нему проклятый радикулит, извечная хвороба кузнецов. Ослабели ноги, стала подводить память, но по-прежнему сильны, мускулисты его руки, как сильна и неугасима страсть ко всему живому...
А что руки, что эта страсть, когда нет — и это самое горькое, что можно придумать во зло человеку, — ни настоящего, ни будущего, а груз прошлого все ниже, ниже пригибает к земле, и временами кажется старику Антипову, что недостанет у него больше ни сил, ни мужества, чтобы
