ним издевались! Входит в класс, шум адский, все бегают по партам. Он вопит тонким голосом: «Сядьте на места! Что это за безобразие! Выгонят из гимназии, что будете делать? Родители будут плакать...» — и сам уже чуть не плачет. А иной раз сговоримся. Он влетает, уже раскрыл рот, чтобы крикнуть, а в классе все как вымерли. Он так и онемеет. Думает, сейчас произойдет что-то сверхъестественное. Это у нас называлось — пугать тишиной.
В старших классах попик был тощий, неказистый и по-своему умница. Учитывал наши настроения, не хотел конфликтовать. Вызывает как-то меня. А мы уже совсем осмелели. Говорю: «Я атеист. Отвечать не буду». Он просительно: «Да что вы, Белорусец, я же не катехизис у вас спрашиваю. Я задаю вам философский вопрос: что такое детерминизм и индетерминизм?» Ну, это другое дело. Ответил эрудированно. Ставит пятерку. Эта пятерка и в аттестат пошла, хоть выдавали уже после революции.
В гимназии была своя церковь. В ней богослужения по субботам и под праздники. По ходу службы есть такой момент, что все становятся на колени: впереди учащиеся шеренгами, а позади преподаватели. И вдруг две-три фигуры торчат маяками. Демонстрация независимости и атеизма. Надзиратели не вытерпят, покосятся. Со спины угадывают мятежника: опять этот Дьяков! А еще кто? Кто?
Но никого не исключили. Боялись огласки. Высшее начальство не похвалит — в гимназии вольнодумство!.. Пытались принимать другие меры: на торжественные молебствия, на панихиды нас в церковь буквально загоняли. И замыкали весь второй этаж на ключ. А мы через классы по водосточным трубам спускались.
Вот какая была в нашей первой мужской гимназии атмосфера и какие настроения в 1913—1914 годах. В других учебных заведениях не лучше.
Молодежи нужна была разрядка. Невозможно было держать в узде сотни юношей и девушек. И уступки были сделаны. Чтобы занять досуг учащихся, дать выход их общественной активности и в то же время держать их под контролем педагогов, были официально разрешены общеобразовательные кружки, собрания, диспуты.
Когда же зародилась, как складывалась, чем жила ученическая нелегальная организация? Ее история никем не написана. Единственный печатный источник, содержащий сведения о ней, — брошюра Наума Рабичева «Октябрьские дни в Воронеже». Брошюра выпущена в в 1934 году и не переиздавалась. Евгения Владимировна Дьякова в Ленинской библиотеке переписала ее от буквы до буквы.
Принимала не безоговорочно. Кое-что оспаривала, находила неточным. И все же главным было чувство благодарности за вехи, на которые можно ориентировать память.
Мы с Дмитрием Михайловичем тоже читали эту брошюру.
Об ученической организации Рабичев рассказывает во вступительной главе. Пишет он, что весной 1914 года в реальном училище три воскресенья длился диспут на довольно острую тему: «Об упадке идеалов современной молодежи». Но проходил он по-детски, по-школьному и пытливые умы не удовлетворил. Споры продолжались в узких товарищеских кружках. Осенью приятель Рабичева Борис Иппа пригласил его прийти на квартиру к Василию Дьякову, где, по словам Бориса, дискутировали о прогрессе.
«Я пришел... и застал там целую группу ребят, которых считал несерьезными — завзятыми футболистами.
...В спор о прогрессе вмешался В. Дьяков, и он перешел на другую тему — об общине.
Оказалось, что я попал в марксистский кружок...
...Нелегальная марксистская группа выпустила журнал «Наша мысль», дискуссия о войне занимала в нем центральное место. Затем была напечатана на шапирографе листовка. Ее разбросали на Чижовке, в районе казарм».
В 1915 году в нелегальную марксистскую ученическую организацию влились люди, «игравшие затем очень активную роль, — пишет Рабичев, — Митя Белорусец, Николай Карасевич, Шура Кольнер, затем Ася Тенихина, Зина Прищепчик, Блюм (Русаков), Зина Бодина и другие.
Эвакуация двух литовских гимназий в Воронеж прибавила нам новых товарищей. Среди них особенно выделялся Янонис, социал-демократ, большевик...»
Спрашиваю Дмитрия Михайловича Белорусца:
— Каким вам запомнился Янонис?
— Серьезный, глубокий человек. Была в нем необычайная притягательность. Обаяние личности.
Вот уже второй раз слышу я — личность. Таким было первое впечатление о нем матери Дьяковых, так проносит его в памяти Белорусец. Богатая личность, яркая индивидуальность.
— Какую роль играл он в русском кружке?
— Его роль выходила далеко за рамки кружка. Я не все знал тогда.
Не знал Белорусец о связи Янониса с заводами. На этот счет соблюдалась очень строгая конспирация. Но как же дороги теперь самые скупые сведения!
Мы с Дмитрием Михайловичем возвращаемся к воспоминаниям Наума Рабичева. Пишет он, что ядро марксистской группы молодежи, собиравшейся в доме Дьяковых, стало называться «Центральной комиссией». Пронюхавшие об этом эсеры потешались, говорили, что гимназисты-эсдеки учредили в Воронеже свой Центральный комитет.
А смеяться-то было и нечему. Пусть имя звучало излишне громко, но работу центральная группа развернула серьезную. Во все легально возникшие ученические кружки обществоведения она дала своих руководителей. Кружки были начальные и повышенного типа.
По существу, складывалась уже разветвленная организация, еще не большевистская, но охваченная большевистским влиянием.
Изредка удавалось устраивать литературные вечера, не то чтобы платные, а с добровольными сборами. В пользу политических узников.
— Так вот, как тогда бы сказали, ваш покорный слуга особенно популярен был исполнением стихов Ивана Рукавишникова.
Слегка откинув голову, Дмитрий Михайлович начинает декламировать:
Давайте грезить: вот знамя белое...
Ну там дальше идиллия, всеобщее братство, в человецех благоволение, а потом расправа с обманутыми, их бессильный гнев, отчаянье, жажда отмщения. К концу такое крещендо:
И слышу дикий крик: «О, будьте прокляты!» Не знаю я, кому и кто кричит. И вижу я теперь: не знамя белое, А знамя красное, как зарево, горит. И хочется и мне кричать: «О, будьте прокляты!» Бежать и оставлять кровавый след. И хочется поднять бокал вина безумного, Вина кровавого. И пить и пить за красный цвет!
— В сочетании с вашей алой косовороткой это, конечно, было ужасно р‑революционным! — чуть-чуть иронизирую я.
— У себя, — без тени обиды говорит Белорусец, — мы к этому относились уже критически. Тут ведь явный привкус эсерства. Но с эстрады звучало очень эффектно. Всегда шквал аплодисментов!
— А со стихами Янониса выступал кто-нибудь?
— На таких вечерах — нет. Он ведь писал по-литовски. В доме Дьяковых его стихи читал Франк Станкевич и переводил прозой. Иногда пытался зарифмовать, но, пожалуй, за это ему браться не стоило.
О том, какой Янонис большой поэт, русские товарищи узнали не сразу. Но сам Юлюс жаждал говорить языком поэзии не только со своим литовским народом. Ради этого он в Воронеже начал писать стихи и по-русски.
Так вот о библиотеке... Дмитрий Михайлович считает, что Рабичев в несколько раз завысил количество книг, которыми располагал
