В свободное послеобеденное время матросы собирали в соседстве укреплений пули, за которые им щедро платили, и сами иногда приплачивались жизнью или кровью; некоторые из них представили в штаб до 20 пудов собранных ими пуль. Но когда подвезли в Севастополь значительное количество свинца, то был запрещен этот опасный промысел. Пища матросов варилась на батарее, причем их кухня, общая со всеми офицерами, состояла из неглубокой ямы, вырытой у одного из траверсов, с кое-как сложенной печью и маленькой плитой.
Солдатам же приносили утром и вечером готовую кашицу из ротных артелей, помещавшихся в городе и Корабельной слободке. На батареях постоянно имелись некоторые запасы, и в том числе несколько кур. В особенности же нравилось солдатам держать петухов, которые, среди боевой суеты, напоминали своим криком спокойствие и безмятежность деревенской жизни.
На редуте Шварца у одного из моряков-офицеров был петух, совершенно ручной, любимец всего населения батареи, которого матросы прозвали «Пелисеевым» (Пелисье). На 6-м бастионе, сравнительно наиболее безопасном, в каземате имелся рояль и иногда устраивались музыкальные вечера, с помощью скрипача и флейтиста, приходивших с других бастионов.
С 7 (19) по 28 июня (10 июля) в Севастопольском гарнизоне выбыли из строя: 1 генерал, 5 штаб-офицеров, 60 обер-офицеров и 3160 нижних чинов.
Со стороны же неприятеля выбыли из строя 1484 француза и 226 англичан.
28 июня (10 июля) был смертельно ранен доблестный защитник Севастополя адмирал Нахимов.
В этот день неприятель производил усиленную канонаду против 3-го бастиона и левого фаса 4-го бастиона. Командующий Охотским полком полковник Малевский послал к Нахимову, испрашивая его разрешения по какому-то делу. «Вот сейчас я сам к нему приеду», – отвечал адмирал, и не более как через полчаса уже был на 3-м бастионе. Там он сел на скамью у блиндажа начальника 3-го отделения, вице-адмирала Панфилова; кругом его стояло несколько флотских и пехотных офицеров; толковали о служебных делах. Вдруг раздался крик сигналиста: «Бомба!»
Все бросились в блиндаж, кроме Нахимова, который беспрестанно твердя своим подчиненным о разумной осторожности и самосохранении, сам остался на скамье и не пошевельнулся при взрыве бомбы, осыпавшей осколками, землей и камнями то место, где прежде стояли офицеры. Когда миновала опасность, все вышли из блиндажа, разговор возобновился; о бомбе и в помине не было. Отдав приказания на 3-м бастионе, адмирал поехал на своей серенькой лошадке на левую сторону оборонительной линии; по пути матросы, которым он запрещал отдавать ему честь, посылали за ним вслед крестные знамения, как бы стараясь оградить его от опасности.
Когда он взъехал на Малахов курган, там перед вделанным снаружи в стену башни образом, присланным императрицей Александрой Федоровной защитникам Севастополя накануне дня Св. Апостолов Петра и Павла, шла вечерняя служба. Капитан 1-го ранга Керн, видя, что адмирал, сойдя с лошади и став на самом опасном месте, в обычном своем костюме – сюртуке с эполетами и белой фуражке, служил целью неприятельским стрелкам, сказал ему: «Перед образом идет служба и не угодно ли будет послушать ее». – «Я вас не держу-с», – отвечал Павел Степанович.
Но Керн, волнуемый каким-то предчувствием, остался при адмирале. Спустя несколько минут, Нахимов уже хотел отойти от бруствера, когда одна из наших бомб, брошенных с кургана, попала в ближайшую неприятельскую траншею, разорвалась там и вскинула вверх двух растерзанных ею человек. «Эк их знатно подбросило», – закричал сигнальщик. Нахимов, уже сошедший с банкета, вернулся назад и стал смотреть в трубу.
В это время неприятельская пуля попала в земляной мешок около того места, где стоял адмирал. «Метко стреляют, канальи!» – сказал он, и в ту самую минуту, когда стоявший возле него лейтенант Колтовской заметил ему, что в него целят, он был поражен пулею в висок. Капитан Керн с несколькими офицерами снес адмирала в блиндаж, для подания ему первой помощи.
Весть о смертельной ране Нахимова быстро разнеслась по бастионам и в городе. И моряки, и прочие войска поражены были сразившим его ударом. Не один матрос, не один флотский офицер, спешили разведать о нем сперва на Малахов курган, а потом на Северную сторону, куда перевезли раненого адмирала. Пролежав в бессознательном состоянии около двух суток, он скончался 30 июня (12 июля) в 11 часов утра.
Тело Нахимова, перевезенное на Южную сторону, в его квартиру, и покрытое тем самым исстрелянным в боях флагом, который развевался на корабле «Императрица Мария» в славный день победы при Синопе, было выставлено для посмертного прощания. На столах лежали ордена; со стены как будто бы смотрел на изможденное страданиями лицо покойного портрет Лазарева; кругом гроба теснились моряки, офицеры и солдаты всех родов оружия, всех ведомств, и даже в числе пришедших взглянуть на усопшего вечно героя было несколько дам, несмотря на грозную обстановку города.
На следующий день, 1 (13) июля, было назначено отпевание покойника. Модлинский батальон, моряки и полевая батарея построились против квартиры адмирала, собрался весь штаб многострадального Севастополя. Гроб вынесли: сам главнокомандующий, граф Сакен, генерал-адъютант и другие высшие чины, могшие отлучиться с боевой работы. Одни из них плакали; другие, в суровой думе, смотрели на бренные останки неусыпного борца, которого деятельность прекратилась лишь смертью.
Торжественно было последнее шествие победителя при Синопе, среди рядов войск, в сопровождении его сподвижников. Его снесли в могилу на Городской высоте и положили вместе с незабвенными для каждого из русских адмиралами: Лазаревым, Корниловым и Истоминым. Суда, стоявшие на рейде, спустили флаги; раздались салюты с корабля «Великий князь Константин». Во все продолжение печальной церемонии неприятель не сделал ни одного выстрела, как будто бы уважая наше горе и постигшую нас потерю.
Оборона Севастополя выказала России и всему свету доблесть многих людей, которая не могла бы проявиться в обстоятельствах не столь чрезвычайных; но потеря Нахимова все-таки была невознаградима. Его мужество, деятельность, самоотвержение – не имели предела. Ежедневно объезжал он опаснейшие пункты оборонительной линии, с хладнокровием, доходившим до равнодушие к жизни, до презрения к смерти.
И все это делалось просто, скромно, без желания произвести какой-либо эффект, с высокою целью поддержать дух своих подчиненных. «Берегите Тотлебена и Васильчикова, – говаривал он, когда ему напоминали о необходимости беречь себя, – а таких, как мы с вами, найдется довольно». Будучи сам фаталистом, веря слепо в неизбежность судьбы, он поселил свое убеждение в защитниках Севастополя до того, что матросы и солдаты считали его как бы застрахованным от всевозможных опасностей.
В продолжение девяти месяцев он являлся в огне, под пулями метких стрелков, неизменно в костюме, отличавшем его от всех прочих офицеров гарнизона, и во все это время ни разу не ложился спать раздетым. Строгий к самому себе, неумолимый враг всякого педантства и бюрократической деятельности, Павел Степанович был приветлив и прост в обхождении со своими подчиненными, но требовал от них точного исполнения служебных обязанностей, и потому порой казался крутым и суровым, несмотря на доброту своего характера.
