летом, нежной синью или грозным предбурьем, перед кем бы неожиданно не открылась она, не найти иного слова: стена. За кособокенькой левитановской церквушкой, с уцелевшим маленьким, будто нагрудным – у севшего на купол облака – крестиком, начинала белеть, как снежная равнина, Волга, и росла, и росла до самого неба. Лед уже начинал «дышать» с легким трескотным шумом.
Оба, молодой и старик, забыв о базаре, о том, что неплохо бы «подзакусить», что эшелон может уйти без них, – сидели над Волгой, слушали ее могучее дыхание, пока солнце не опустилось за горизонт. Не сегодня – завтра оно встанет над тронувшейся Волгой, поплывет по ней, солнце-ледокол, а какой-нибудь задумчивоозорной студент скажет: – Лед тронулся господа присяжные заседатели! Весеннее сумасшествие Волги начинается!
Кто бы знал, что вскоре весь шестидесятикилометровый город, столица Волги, будет разбит вдребезги, и даже от причалов не останется камня на камне… Но были такие – «предчувствовалы».
– Нет, я никуда дальше отсюда не поеду, – сказал Голубоглаз. – Остаюсь дожидаться событий.
– Каких еще событий? – спросил Дмитрий.
– Самых главных. Здесь не сердце России, но ее середина. Здесь могут перерезать Россию пополам.
И он остался. Проводил Дмитрия до вокзала, даже прополз под несколькими составами. Потом расползлись в разные стороны.
Не все вернулись в эшелон обратно. Некоторые не доползли нескольких метров. Естественный отбор. Неестественный отсев?
Тронулись только утром, когда над Волгой вздымалось богатырское солнце. Солнце-ледокол.
…Дальше загудел поезд уже по черной, в весенней испарине, земле с нестаявшими снежными островками: Сальские, можно сказать, столовые степи: ровные, как стол.
Эшелон подолгу стоит на полустанках. Мимо громыхают длинные составы с пшеницей и горючим.
Эти тополиные полустанки! Здесь у каждой будки – сторожевые тополя.
И вот наконец последний этап великого перехода Ленинград– Кубань: занесенная степями Тихорецкая. Большая станция – долгая стоянка. По перрону важно, все еще дистрофической лыжной походкой, расхаживает почти всё население эшелона, без пальто и шапок: солнце юга. Да и весна, оказывается, давно в разгаре: конец апреля. Месяц в пути…
Потеют не от одного тепла – от сытости. Сосредоточенно жуют кукурузу. Это уже «баловство от жиру». Настоящая живая кукуруза – разве не наслаждение?
За Сталинградом сразу же начались и запестрели на каждой станции по-довоенному веселые и продувные торговки – чем южнее, тем добрее.
В ресторане дают строго официальный суп. В конце пути, когда половина эшелона попала в неестественный отсев, выдумали какую-то диету. Кому она теперь нужна? Выжили только богатыри. И они считают, что никакой суп не сравнится даже по калорийности, не говоря уже о вкусе, с борщом. Поэтому торговки, узнав об этом, очевидно по «беспроволочному летиграфу», предлагают неслыханным и невиданным в мире «клиентам» борщ в котелках и горшочках, – бесплатно, если впридачу к чему-нибудь, или за тридцать-сорок копеек. Торговки прячут деньги под юбки, с опаской поглядывая на пацанов. Чумазые мальчуганы с восхищением глядят на ленинградцев и с презрением – на торговок. Совсем, совсем продувное предвоенное время… Вот даже желтая курица лежит на дне корзины, задрав лапки, коричневеет, дожаривается на солнце. С лица курицыной «тетки-толстетки» как ее назвал Дмитрий, капает пот, как жир с курицы, когда ее благоговейно поднимают за лапки. Кто-то сует тетке золотые часы: «Ни в жизнь такой-то не видывал!» Но сзади одергивают: не сходи, брат, с ума: здесь подавай деньги.
Живые куры сонно бродят вокруг вокзала, бесстрашно переходят пути. И воробьи, воробьи, как пушистые пули!
«Несправедливость больших пространств, – думает Дмитрий. – Где-нибудь в Рязани или Тамбове голодно и холодно, а здесь курицы жарятся на солнце. Несправедливость и тех, кто этими пространствами не умеет владеть… А попробуй-ка, совладай…» Путь от Осажденного до Кубани не уменьшался у него в памяти, словно он был слишком велик не только для одного путешествия, но и для целой жизни.
Торговки продают также и жареные семечки, и быстро выясняется, что лузгать их – тоже наслаждение жизнью, теперь, кажется, уже спасенной. Только неловко собирают слюнявую шелуху в руку, что на Кубани не полагается: надо смело и гордо плевать под ноги – и свои, и прохожих.
Эшелон стоит и стоит, за день проходит несколько торгующих поколений: бабенок сменяют девчата, девчат – девочки, девочек – старухи, под вечер снова приходят бабенки с неумолкающим: «Да Боже-ж мий, це опять же ж ленинградский ишалонт! Глянь же ж, яки воны»…
… По всем вагонам объявлено, что эшелон идет в Кисловодск. Никто нигде не имеет права сходить без разрешения. «Силой – в рай, как силой – в ад, как все и во всем у нас, – думает Дмитрий. – Но я не из таких. Я – дома…»
Дома… Это чувство неожиданно и ароматно, как гора весенних и триумфальных цветов с плеч судьбы, сваливается на его плечи. Поэтому, когда шипя и сыпя искры вокруг, нагоняя летящий ужас на кур, подошел товарный поезд и остановился с мягким и вежливым лязганьем – вот я только на минутку напиться воды, а вы уж меня пропустите вне очереди, – Дмитрий недолго думал. Подошел к паровозу. Как хотелось потрогать его лоснящиеся, впалые после дальнего пробега, бока…
Из паровозной будки свешивались, как крылья чайки, белые усы мазутно-чумазого машиниста.
– Не на Ставрополь? – спросил Дмитрий.
– Нет, – ответили усы.
– И не на Краснодар? – Опять же нет.
– Значит, куда мне надо – в Гирей?
– Тогда садись, что ль. Подвезу. Ваш-то теплушняк мядли-итель-на-ай.
– Вот, спасибо. А то я уже хотел к вам смазчиком проситься.
– Куда уж тебе. Самого впору смазывать. Чай все кости скрипят?
– Откуда сами? Диалект что-то не здешний… Не с милого ли севера?
– В сторону-то южную? Угадал, брат. Тверские мы. Без всякой диалектики. Садись, знай, в какой-нибудь тамбур. Слышь, главный уже отправление дает. Нам остается только свистнуть. Рад-радешенек, небось? И я рад тебя подвязти – за милую душу. Ведь экое счастье человеку выпало – в такую-то годину домой возвращаться…
– Домой! – прошептал, набирая шипящего пару и прокричал паровозный гудок.
– Домой! – отозвалось пыльное степное эхо.
– Домой! – шептал, говорил и кричал Дмитрий под стук колес и сердца стук.
Длинная рука пространства распростерлась над поездом. Вот-вот опустится она и смахнет в прошлое весь путь, с севера на юг величайшей в мире страны.
Кто-то незримый и близкий кричал вместе с Дмитрием, но и успокаивал: «Главное, господин неврастеник, не сойти с ума на данном отрезке времени и пространства. Держись крепче – помни лейтмотив блокады»…
Вдруг холодно опавшее ожидание сковало душу. Ехать бы да ехать так еще день, два, неделю! Нести в себе это ожидание встречи, чудо
