да уж и не коснется, даже концом крыла – ни истребителя вражеского, ни бомбардировщика.
И снега, снега. Главная Россия – от Вологды до Волги.
Эшелон шел сквозь свистопляску последних, отметающих зиму, мартовских метелей, за ним шли другие – в день по эшелону. Они громыхали как будто из другого мира, из незнакомой страны, из незнаемой эпохи, зачеркивая собою «смерть» из упрямой и короткой фразы: «Победа или смерть». Они были – победой!
Но голод – он еще не был побежден. Есть! Все время хотелось есть. И смерть вместе с самолетами-истребителями сопровождала эшелон, за ноги вытаскивала трупы из каждого вагона на каждой станции.
Эшелон живых трупов медленно двигался по громадному, еще не опаленному войной куску страны, почти не знавшей о трагедии северной столицы. Творимая народом легенда о блокаде растворялась в его же толще: и верили, и нет. Как же не забыть стране мук героев, о которых она знает так официально-мало. Не потому ли страна забывала приготовить для эшелонов-героев дрова, ни разу за всю дорогу долгую, через почти всю Россию, с севера на юг, не сводила в баню, не пересадила из загаженных дистрофическим поносом скотских вагонов в людские… Холод, голод и вши блокады несли с собой эшелоны через всю страну.
Толпы людей ожидали апокалиптян на всех узловых станциях. Будто с легкой руки Вологды – нигде не было приветствий. Не было демонстраций. Не было радостных возгласов. Молча глядели неверящими глазами. Из вагонов выносили трупы и складывали по-блокадному: находились любители, карманники и маньяки, готовые из последних сил сложить «штабелек». Дай им волю – будут ставить покойников манекенами, как в Адмиралтейском сквере, в вокзальных первых классах…
Потом с подножек сползали живые трупы с черными и серыми масками лиц, с безумными глазами и пьяной неуверенной походкой. Перед ними расступались с немым почтительным ужасом.
Горожане встречали своих лучших братьев – героев непоколебимых мук, первых горожан России – инженеров, рабочих, ученых, писателей, артистов и студентов. Все они, углелицые, почти потерявшие человеческий облик, не знали, что они апокалиптяне, грозное предупреждение миру. Эта война ясна. Долго она не будет длиться. Но потом, если не уживутся два мира, если не пойдут на компромиссы – и недостроенному коммунизму, и пресыщенному капитализму придет на смену новый общественный порядок – апокалиптизм, как преддверие Апокалипсиса. Новой войны не будет. Будет катастрофа. Человечество, кажется, уже созрело для конца мира, хотя никогда по-человечески не жило.
– Мы – ленинградцы! – говорили серолицые с жалкой гордостью. Но больше молчали. В ресторанах или столовых, где их хорошо и сытно кормили, царила сдержанно чавкающая тишина.
Эшелоны часто стояли на полустанках, пропуская военные составы. И чем дольше они стояли – тем больше хотелось есть. И вот тогда подходили к вагонам колхозники – старики и старухи, и начинался бессовестнейший торг. Рубашка шла за полведра картошки, ботинки – за литр подсолнечного масла. На драгоценности не обращалось никакого внимания, признавались только часы. Ничего не имеющие на обмен только покачивали головами: больно и стыдно смотреть.
«Да твой ли, русский ли это народ? Это пострашнее “мурла мещанина?” – “дико глядится лицо онемелое”, и жадно глядится это иго-татарское лицо с клеймом тоски и страдания, не смытым даже кровью истории. А ты-то думал– герои! Посмотри на этих скотов – нужен ты им? – горько думал Дмитрий. Портфелишко его давно ушел на подметки за пол-литра масла, выпитого, как пиво. – Государство дерет с них шкуру, а они с тебя готовы снять последнюю рубаху… И что за люди! Чем они лучше, чем при Тургеневе: “Орловский мужик не велик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья”… Исподзлобья – можно так сказать, Иван Сергеевич? Велик и могуч русский язык. Не кажется ли вам, что он куда более велик и могуч, чем народ, его создавший? Да и народ ли его создавал? Писатели из народа – единицы…» Но другой голос, таинственный и приглушенный, как горное эхо, – может быть, голос крови, нации, наконец, совести – возражал ему: «Ты говоришь – скоты, а сам едешь в скотском вагоне, в грязи и вшах. Ты не виноват? Так, может быть, и они не виноваты? Ты не подумал об этом. Орловский мужик? Не забывай, что цвет России погибает на фронте, как вымирал в блокаде. В тылу – партийные чинуши, калеки и полукалеки. А русский язык, если тебе уж так хочется афоризма, – гораздо богаче русского народа – это еще может быть, да и то условно…»
«Хорошо, – согласился Дмитрий. – Нельзя смотреть на скотов из скотского вагона. Ниоткуда нельзя смотреть на них свысока. Но лучше бы глаза мои их не видели…»
* * *
В вагоне из тридцати бывших апокалиптян до Сталинграда доехало двенадцать. Кого сняли в госпиталь, кого накрыли брезентом. Оставшимися силами вычистили вагон, разыграли в лотерею вещи и деньги умерших: так в эшелоне делают, чтобы блокадное добро не доставалось милиционерам или государству. Поэтому трофейные золотые часы и несколько тысяч благоприобретенных рублей не жгли рук Дмитрия, а только грели: вот уж, не было ни гроша, да вдруг алтын. Можно было кое-что прикупать на базаре, вроде котлет. Так мертвые все еще кормили живых.
Эшелон загнали в тупик. Чтобы попасть обедать в кафетерий, высокое полукруглое здание около вокзала, видное издали, нужно было или подняться и пройти по мосту, или ползти под бесчисленными составами через все железнодорожное полотно.
Все движение остановилось: ползли.
Выходя из кафетерия, Дмитрий встретил старика-голубоглаза.
– Как, набираемся сил? – спросил он весело. – Вижу, вижу – появляется здоровая желтизна, заменяющая нам румянец… А не пройтись ли нам на базар? Слышно стоять будем целый день. Ох, надоело мне что-то ехать…
– На базар – с удовольствием, у меня и монета появилась, – согласился Дмитрий.
И они пошли, посмеиваясь над воздушной тревогой, тоненько и заблудше проголосившей над городом Сталинградом.
Милиционер, мановением белых перчаток загоняющий всех в подворотни, только что распекавший торговку за то, что она не хотела спрятать куда-нибудь свои телеса с корзинками, – отдал им честь:
– Вам на базар, товарищи ленинградцы? Прямо через вокзальную площадь и потом прямо – налево.
– То-то, служивый. Знаешь наших. Прямо-налево, – ворчал старик, улыбаясь.
На очищенной от снега площади сотни огромных грузовых машин сверкали на солнце забралами радиаторов. Аромат свежей краски, как весенних цветов, воздушными букетами расцветал и носился по ветру. Солнечная капель звонко шлепала на мостовые, будто вбивала в асфальт мельчайшие тепловые гвоздики. Да, впервые по-весеннему светило солнце-капельмейстер.
Не прошли они и ста шагов, как перед ними открылась Волга. Зимой или
