class="p1">— Жалко, невероятно жалко всех, — пробормотал Богдан. — Тяжёлое место.
Зазвучала музыка.
Жизнь течет рекой неудержимой,
Звоном вёсен в молодой листве…
Снова мы с товарищем Дзержинским
Встретились на площади в Москве,
— чётко выговаривал драматический баритон. «Вот умели же всё-таки в СССР писать приличные песни, — в очередной раз подумала Прасковья. — А теперь хоть тресни — ничего не могут. Куда это всё делось? Словно умение заперто на ключ, а ключ на дне морском. Надо вернуться к этому. Впору самой учиться сочинять песни».
Она выступала второй — после городского головы и перед генералом-чекистом. Говорила коротко: «Все, кто служит государству, помнят завет Дзержинского: чистые руки, горячее сердце, холодная голова. И также, как Дзержинский, слуги государства должны быть готовы отдать жизнь за други своя, за народ и оте…».
Прасковья почувствовала удар в грудь, мгновенную боль, которая тотчас прошла. Она увидела сверху и чуть сбоку своё лежащее тело, потом — каких-то людей, которые окружали это тело, откуда-то взялись врачи и что-то делали — она не разобрала, что. Мужчина в клетчатой кепке и таком же шарфе, обмотанном вокруг шеи, фотографировал труп в разных ракурсах. В нём было нечто от эстетики 30-х годов ХХ века. В предвоенном фильме он мог быть шпионом. Увидела Богдана на коленях возле её трупа. Плечи его тряслись, а лица было не видно.
Люди толпились, кричали невнятно, задние напирали, передние хотели выбраться из толпы. Кто мог — побежали с площади, полиция стремилась предотвратить панику и давку и сохранить хоть подобие порядка. Наконец она сообразила: её убили. Убил её же охранник: только доверенные люди могли иметь при себе оружие. Простые участники митинга проходили через рамку металлоискателя и оружие пронести не могли. Кажется, убийцу тотчас скрутили. В её смерти есть что-то опереточное: умерла на сцене. Вроде приснопамятного Кренделя, — усмехнулась она. Но как бы то ни было, а её жизнь кончилась. «И это всё?» — подумала с изумлением. Почему-то стало ужасно жалко убийцу: господи, какой дурак! Ведь ему впаяют пожизненное. А может, и расстрел. Лучше б расстрел, для него лучше. Зачем он это? Кто его послал? Ведь это прямое самоубийство. Господи, господи… Зачем он?
Потом стало ужасно обидно за себя: ведь она только-только начала жить и что-то понимать в жизни. У неё только-только начали появляться мысли, потому что всё, что было до этого, были не её мысли, а перепевы и комбинации чужих. И до пятидесяти лет не дожила — прямо как товарищ Дзержинский. И яблоки, яблоки появились — такой хороший сорт. Ужасно обидно: она не поест этих яблок. Никогда. И вообще всё так дивно наладилось — и с Богданом, и с работой. Кто ж продолжит? Нельзя вот так взять и кинуть на произвол судьбы молодёжь, ведь столько опасностей кругом… А они — не все, но многие — такие дураки, вроде этого пикетчика.
Господи, она так и не подготовила до конца материалы для преемника. Вероятно, им станет её нынешний заместитель, Васька. Он хороший парень, но ему бы хоть ещё пару лет поработать с нею… Потом он всё-таки больше организатор, а не идеолог. А кто идеолог? Она стала перебирать известных ей людей и никого не находила. «Надо непременно подобрать идеолога. Пусть Василий будет первым лицом, а идеолог вторым, но он в любом случае нужен, — думала Прасковья, забыв, что её уже нет. Вдруг вспомнила с досадой. «Господи, как некстати», — подумала словно о простуде, которая мешает посетить важное мероприятие. — Как это я могла не предвидеть такую возможность? Как могла оставить дела в таком беспорядке?»
И Андрюшка — такой он ещё маленький, хоть бы до школы его довести. Она представила его всего — красивого, словно девчонка, кукольно-кудрявого с губками бантиком. Мишка тоже был красивый, в детсаду говорили, что похож на девчонку, только драчливый очень. Но Андрюшка лучше, изящнее как-то. Губки бантиком… Потом они превратятся в чёткие, резко очерченные губы, как у Богдана. Она любила целовать эту линию губ, ощущать её языком. Никогда, никогда этого не будет. Никогда они не будут спать, обнявшись, никогда она не ощутит его кудрявую шёрстку на груди. У Мишки тоже есть шёрстка, и у чёртика Андрюшки будет.
Андрюшка… Она ощутила его нежное и одновременно крепенькое тельце. Увидела его со старинной книжкой сказок с иллюстрациями Васнецова. Что-то про кота-воркота́. В свои неполные три года вот-вот начнёт читать. По-английски уже опознаёт целые слова. Богдан говорил, что его именно так учили читать — не по слогам, а целыми словами. Богдан… Господи, что с ними со всеми будет? Богдан его испортит, будет таскать на руках и во всём потакать. Сказать бы ему, чтоб потвёрже, построже. На Мишку одна надежда… а что Мишка? У него своя жизнь, заведётся девушка, и что ему Андрюшка?
68
Богдан, Господи… как некстати. Как он-то будет жить? Если б с Мишкой — ещё ничего, а один… Может, тётя Зина будет с ним, тогда ничего.
И на Кипр не съездили. Столько времени собирались — да так и не поехали. Ей хотелось съездить вдвоём с Богданом, побыть совсем-совсем вдвоём, каждую минуту вдвоём, как тогда, когда они поехали туда после свадьбы. Всё равно совсем вдвоём им теперь быть не удаётся, всегда есть охрана, но она как-то приноровилась её не замечать. Охрана её и замочила. Не успели съездить. И никогда, никогда этого не будет. Всё время что-то с чем-то пыталась совмещать, ездила в Крым, проводила в отпуске встречи с какой-то там общественностью… тьфу ты! И ничего не успела. И теперь уж никогда!
И она заплакала невидимыми никому слезами, но слёзы не приносили облегчения, и она, сама не зная, как, вдруг тонко и однотонно завыла от безнадёжной боли неосуществлённости. Столько было впереди интересного, а теперь всё, конец. Кажется, Богдан услышал этот вой, он замер, напряжённо вслушиваясь и пытаясь понять, откуда исходит этот звук.
И чего они возятся с её пустым телом. Оно не имеет никакого значения: в нём же нет души. Богдан ведь знает это: чего он липнет к её телу? Он же понимает, всё понимает. Впрочем, какая разница! Главное — они вместе. Им всегда не хватало времени побыть вместе — и вот они вместе. Богдан, её пустое тело и её живая душа.
* * *
Пустое тело выставили на поглядение — сначала в храме Христа Спасителя. Отпевал её сам
