так привязан к рыжим ботинкам? Вспомнилось, что и в той, давней, жизни он часто носил рыжие ботинки.
Зазвонил телефон.
— Прасковья Павловна! — голос Родиона был серьёзен и устал. — Если я оскорбил Вас — прошу меня простить. И забыть то, что я Вам сказал в последнюю нашу встречу. Мне очень стыдно. Забудьте. И позаботьтесь о Вашей безопасности.
— Уже забыла, Родион, — ответила Прасковья. — Счастливого Вам пути.
Прасковья сообщила своей службе безопасности. Те сначала встревожились, потом вроде что-то выяснили и сказали ей, что всё не так опасно, как казалось вначале. Впрочем, охрану усилили, от чего усилилась разве что одна докука: теперь даже в магазин невозможно зайти без назойливого сопровождения.
Она наконец прочитала те американские статьи, которые так встревожили Богдана. Ничего особенного. В одной из них, длиннейшей, какая-то дурища, по имени Aliona De Santis, видно, бывшая наша, распиналась о том, как уже в детских садах, с трёх лет, детей накачивают патриотической пропагандой, и нигде от неё не скрыться, даже в церкви, потому что и попам велено заниматься тем же самым. Прасковья вздохнула: будь оно всё так хорошо, как пишет Aliona, ей, Прасковье, можно было бы ставить памятник при жизни, но оно, к сожалению, вовсе не так хорошо, далеко не так…
Богдан вроде слегка успокоился, узнав, что меры по усилению безопасности принимаются.
67
Перед новым годом переехали в новый дом. Рина очень старалась, и получилось неплохо. Гасан прислал книги из бывшей квартиры Богдана, аккуратно упакованные в коробки. Их расставили на стеллаже, который Рина спроектировала максимально похоже на тот, давний. Богдан листал свои старые книги, не в силах произнести ни слова, и она видела, что у него дрожат руки.
— Параська, господи… взгляни.
Прасковья взглянула через его плечо:
Hippolyte Taine. Les origins de la France contemporaine[11]. Тяжёлый старинный фолиант. Отметила, что хорошо видит на большом расстоянии. Умей она читать по-французски — могла бы читать. Видно, формируется старческая дальнозоркость.
— Это мне бабушка подарила на день рождения, на шестнадцать лет. Потрясающая книга, совершенно у нас не популярная. — Он открыл книгу, и она увидела меж страницами какое-то сено. Оказалось: хрупкие выцветшие незабудки, давно переставшие быть голубыми.
— Откуда они? — удивилась Прасковья.
— Это я… я… это из твоего букета. Он завял, и ты сказала, чтоб я выбросил, а мне стало жалко, и я решил его сохранить и разложил по всем томам Тэна. И вот, видишь… господи… — Богдан закрыл лицо ладонями и замотал головой.
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя, —
проговорила Прасковья с лёгкой иронией.
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
— подхватил Богдан, рассеянно улыбаясь.
— И тот, и та — живы. И уголок налицо. — Он растроганно обнял Прасковью. И тут заорал проголодавшийся Андрюшка.
* * *
Второе открытие памятника Дзержинскому назначили на день его рождения — 11 сентября. Стояло солнечное бабье лето, в саду собрали первый маленький урожай яблок, на клумбе ярко пестрели не слишком породистые, но многочисленные астры. Семена строго отечественного производства.
Впервые Прасковья остро ощутила, что очень не хочется уезжать из дома. «Остаться бы, поиграть в саду с Андрюшкой, почитать ему», — подумалось тоскливо. — В свои неполные три года уже читать начинает. А как хорошо им в саду! Всё-таки дом и сад притягивают, что ни говори. Не иначе, старость подбирается: раньше её тянуло на работу, а теперь вот — в сад. «Мелкая частная собственность — контрреволюционный фактор, правы марксисты», — попробовала Прасковья пошутить сама с собой, но тоска не прошла, а только усилилась, перешла в физическую сердечную боль.
Постаралась сосредоточиться на своём выступлении на митинге, но мысль всё время съезжала с общественного не личное. Хорошо хоть Богдан захотел быть на митинге. Они проведут полчаса вместе в машине. Лучше бы, конечно, ехать на своей, а не на казённой, и совсем вдвоём…
«Что за сентиментальный вздор!» — одёрнула себя.
— Богдан, где ты? — позвала громко, чтоб стряхнуть с себя ненужные мысли.
— Я жду тебя, — отозвался Богдан с некоторым удивлением.
Поцеловала Андрюшку, и они уехали. Когда выезжали из Соловьёвки, показалось, что видит всё в последний раз. «Чушь какая!».
Лубянская площадь была до краёв заполнена народом. Невольно вспомнились дни великого сидения на Новой площади и прилегающих улицах. Прасковья поёжилась: в толпе, даже мирной и организованной, ей всегда чудилась вражда и опасность. Милиция, чекисты в штатском — всё как полагается. А вот и одинокий пикетчик. Это хорошо: надо дать желающим канал самовыражения. На плакате надпись: «Дзержинский — палач русского народа. Позор кровавой гебне!». И ниже ФИО протестанта и его индивидуальный код, по которому можно узнать его основные данные. Услышала мимоходом: одна тётка средних лет спрашивала другую: «А что такое “гебня”?». Та недоумённо пожала плечами. Прасковья обрадовалась: простые люди всю эту диссидентскую муру не знают. Она забылась, исчезла из массового сознания.
Вдруг Богдан остановился возле пикетчика. Остановились и парни в штатском, что их сопровождали.
— Вы идите, — проговорил Богдан.
— Нет-нет, мы тебя подождём, — ответила Прасковья. «Что это ему пришло в голову?», — подумала недовольно.
— Ты бы шёл домой, сынок, — дружески обратился Богдан к молодому парню-пикетчику в обтяжном трикотажном чёрном костюме. — А то не дай Бог накостыляют тебе вон те, — он указал взглядом на двух крепких парняг, кидавших на пикетчика ненавидящие взоры. — Давай-ка в метро — ладно? Сворачивай плакат и живо!
— Полиция обязана меня защищать, па-па-ша, — ответил пикетчик высокомерно. — Я имею право.
— А они безо всякого права встретят тебя и накостыляют, — засмеялся Богдан. — Ты драться-то хоть умеешь? — спросил с какой-то даже не отцовской, а материнской заботой.
— А что, надо? — спросил пикетчик с наивным изумлением.
— Да надо бы… — проговорил Богдан соболезнующе.
— Товарищи, — обратился он к сопровождавших их безопасникам. — Вы бы удалили этого героя отсюда.
— Это не наши функции, — ответил один. — Гражданин имеет право.
— А они его поколотят безо всякого права, — вздохнул Богдан. — Руководствуясь революционным правосознанием, — иронически добавил он, не встретив понимания своей аллюзии и реминисценции.
— Богдан, с чего ты это взял? — вмешалась Прасковья.
— Привык, Парасенька, смотреть по сторонам. Специфический опыт жизни, — усмехнулся он. — Как у тех самых беспризорников, которым покровительствовал железный Феликс.
— Пойдём, — она взяла его за руку и повела на сцену, чего не собиралась делать раньше. Но так надёжнее, а то свяжется ещё с каким-нибудь шибздиком.
