цвета, впрочем, весьма вероятно, поеденные молью в некоторых местах. Над головами угрожающе светилась массивная старинная люстра с доброй полусотней свечей, из которых горела в лучшем случае треть.
- Ну, моя дорогая, кажется, вы поставили своей целью очаровать всех и каждого в Сенате. Но, Огненная лилия упаси, зачем вам Харимс? Этот старый хрыч не так уж сговорчив, и ваши прелестные глазки вряд ли растопят его каменное сердце... Поймите, девочка моя, мальёк Харимс возглавляет отдел контроля над скверными, и по ряду важных моментов мы кардинально с ним расходимся. Харимса мало интересуют вопросы этики... он бездушный практик. Что вам от него нужно?
Огненная лилия... Глава отдела. Впрочем, что я теряю? Единственное, не уверена, что я не вцеплюсь ему в физиономию... Это ничего не изменит к лучшему, но если он попросту выставит меня вон...
- Поговорить об одном человеке, – сказала я, глядя в глаза Верховного сенатора. – Об одном скверном, которому должны вот-вот стереть дар. Он... он имеет отношение к таким вот событиям?
Бесцветные водянистые глаза Трошича словно бы заледенели.
- Разумеется, сам Харимс ничего не стирает, для этого есть другие работники с соответствующим функционалом, но скверных так мало, что, безусловно, каждая подобная процедура проходит при его непосредственном согласии и утверждении.
- Мне нужно с ним поговорить! – умоляюще сказала я. - Это вопрос жизни и смерти... Сегодня же, сейчас. Отдел может сделать ужасную ошибку, в результате которой погибнет очень хороший, очень близкий для меня человек.
- Рассказывайте, – отрезал мальёк Трошич. Под медовым пряником его обходительности определенно прятался стальной стержень, впрочем, возможно, слегка поеденный ржавчиной.
***
Я и рассказала – что могла и как понимала, по возможности кратко: время уходило. Время уходило неумолимо. Разумеется, я умолчала о своём знакомстве с юнитой скверны, ограничившись только упоминанием Эймери, его истории, его болезни и судьбы, которая могла решиться прямо сейчас.
Трошич молчал. Смотрел в окно.
А время уходило. Убегало, уносилось безвозвратно.
Времени не было совсем.
- Вы мне поможете? – нарушила я молчание. – Мне нужно поговорить с кем-то из отдела контроля над скверными. С кем-то, кто может принимать решения, кого послушают мгновенно.
- Вы хотите, чтобы этому мальчику... не стирали дар? – наконец сказал Трошич. – Если ещё не поздно, я могу это устроить. Скажем, послезавтра или в пятницу я как раз...
- Нет, – сказала я, облизнув губы, – то есть, да, но этого недостаточно. И послезавтра – уже поздно, как же вы не понимаете! Мне сейчас же надо поговорить с кем-то, кто... Кто отвечает за магицину скверных, кто знает обо всех программах, которые проводились с ними за последние лет... тридцать. Мне очень надо.
- Боюсь, это невозможно, Хортенс.
Сенатор Трошич продолжал смотреть в окно.
- Я не смогу тебе помочь. И никто не сможет. Выпросить одного отдельного законопослушного скверного, задействовав все свои рычаги воздействия – это ещё куда ни шло. Не прямо сейчас, конечно, а со временем. Но на допрос с пристрастием, да и к тому же без предварительной договоренности от малье с улицы – ты уж прости, при всём уважении к вашей семье, разумеется – никто не согласится. Если бы Крайтон... но ты уже знаешь о нраве и устремлениях своего будущего родственника. Или... уже не родственника? В любом случае, ты с ним говорила, и должна понимать: к скверным он нетерпим.
Потолок вращался надо мной. Точнее, голова кружилась. Вчерашний вечер был слишком интенсивным на переживания и события, я чувствовала в мышцах его тянуще-сладкую боль. Потом эта ночь, разговор с директрисой, пожар в библиотеке. Никакой еды со вчерашнего... дня? Есть и спать не хотелось, но голова соображала с трудом.
А время уходило.
Что мне делать? Не ехать же в самом деле к Корбу Крайтону!
- Подумай, Хортенс, – всё так же не отрывая взгляд от окна, сказал сенатор. – Ты знаешь, я принимаю скверных как свершившийся факт, я хотел бы улучшить их жизнь, хотел бы дать им право на нормальное существование среди нормальных людей... Но ты! Тебе вполне позволительно размышлять иначе. Ты молодая, красивая, одарённая девушка из хорошей семьи с перспективами прекрасной партии и безоблачного будущего. Не порти его отношениями с каким-то скверным мальчишкой. Если, гипотетически, он бы выжил... Ваш союз был бы вне закона, так как официально скверным запрещено иметь семьи и детей. У него не было бы нормальной работы. Родители и друзья отвернулись бы от тебя. Бедная бездетная старость среди изгоев – вот что вас ждало бы. Зачем тебе это, милая Хортенс?
Зачем?
Я не знала, что говорить, потому что слова о любви, предательстве и выборе звучали бы неуместно и пафосно здесь и сейчас, в этом кабинете и с этим человеком. Потому что времени не было, а мужчина, стоявший рядом со мной, не желал действовать, принимать решения, напрягаться, напрягать кого бы то ни было... Не не мог. Не желал.
За окном был день. Великолепный, тёплый, ясный и погожий майский денёк. Солнечные лучи проникали сквозь листья домашних растений, в изобилии произраставших на несколько пыльных подоконниках: выглядело довольно мило, несмотря на неухоженность, неоформленность этого домашнего сада. Я смотрела сквозь – сквозь растения, сквозь стекла, сквозь солнце, не желая признавать, что сделать больше ничего нельзя, что всё кончено.
Время уходило.
Когда в песочных часах остаётся всего несколько песчинок, кажется, что они падают в разы быстрее... а может, так оно и есть.
Я бездумно вытянула руку, коснулась шершавого на ощупь ближайшего листа, толстого и широкого. Отдёрнула руку, уколовшись о незаметный острый шип на стебле. И в тот же момент увидела, как замерцал россыпью синих огоньков крупный тёмный цветок, притаившийся за листом... Да их же тут много, таких цветков, просто не все цветут. Горшков пять, не меньше...
Сердце застучало быстрее, сонливость прошла.
Я помнила такой цветок у Эймери, точно такой же. Довольно редкий и необычный, во всяком случае, я больше ни разу нигде на подобный не натыкалась. Цветок, который по детской глупости разбили мы с Аннет. А Эймери сказал, что это подарок матери, ценная памятная вещь... как же я переживала по этому поводу!
Но мать Эймери погибла, а он сам попал в жестокий голодный Джаксвилль. Потом бежал налегке, потом где-то лечился... И всё это – с горшком наперевес?
Он просто не смог бы его сохранить.
Мог ли Эймери мне соврать? Что ж... пусть не соврать, просто
