Тёмушка… дочерь палача нашего.
Он кивнул и забыл. У него на глазах творилось недолжное, неверное, не имеющее права происходить… а он опять стоял и смотрел. Оботуры, боявшиеся крови, угрюмо ревели, мотая рогатыми головами. Дышло быстро отстегнули, быков увели прочь. Палач встал во весь рост – черноволосый, чернобородый, как есть медведь! – и неторопливыми движениями стал навивать на кнут свежий хвост. Светел наблюдал с каким-то болезненным трепетом, кожей ощущая, как уплывают мгновения. Мимо, мимо, и не ухватишь, не возвратишь.
– Так молчком и стерпел, – шептались поблизости.
– Да ну. Быть не может.
– Вот и может. Где ж ему крику взять, безголосому.
– И ладно. Не лицо святое дело криком сквернить.
– Это разве сквернение? Под хорошим кнутом визг хороший должен стоять!
Светел всё-таки покосился. Говорил крепкий, кряжистый середович в полуторной шубе с оплечьем из собачьих хвостов. Одну руку прячет, вторая тяжела и сильна.
– Ну тебя, Хобот, – сказали ему. – У тебя которая упряжка сбежала? И новая разбежится…
Хобот не остался в долгу:
– Бабами вы заделались, левобережники! Как есть бабы гугнивые!
– А не показать тебе, Хобот, что мы за бабы?
Из-под башни с усилием вытолкнули вторую телегу. На ней, свесив ноги, посиживали две растрёпы, состёгнутые срамным хомутом. Сплетницы ругались, выкрикивали плаксивые жалобы. Сегодня они и сраму натерпелись, и страху набрались, и на весь город прославились. Наклонную скамью оседлал трясущийся полуголый мужик, а за телегой тащился белёсый детина, вопрошавший на каждом вздохе:
– За что-о-о?..
– Угомонись, Заплатка, – велели ему. – Сполна отмерили Карману, не будут больше пороть.
– Не будут? – обрадовался дурачок. – Пойдём домой, батюшка-а-а…
Потом смолкли праздные голоса, и поднялся на ноги Болт Нарагон. Пышноусый, отважный, в самом деле красивый.
– Да свершится, – прогремел он, – достойное увенчание казни!
Светел вздрогнул и увидел, как человек в колодках чуть шевельнулся. Упрямо дрогнула голова, сжались кулаки, вдетые в узорные варежки. Он понимал, что подходит к последним мукам…
…к последнему подвигу…
– Кувыки-то как славно играют, – сказал рядом Кербога. – Вот не знаешь, где что найдёшь! Затеем представление, надо будет позвать…
Светел едва услышал его. Он и голосницу, плескавшуюся над людским сходбищем, не взялся бы напеть. В колодках умирал ничтожный раб, а провожали его песней о смерти героя. Как так?
…Голос певца, готового шагнуть на ту сторону неба…
…Звигуров тын за спиной…
Темрюй медленно пятился по настилу одрины, волоча кнут.
Гневный и красный Галуха привёл в кое-какой порядок свою гудебную рать. Грохнул бубен, надулась, заблеяла шувыра, выводя рыбацкую плясовую. Какие-то уроженцы Оток даже подхватили знакомую припесню, но не дремал и коротышка-морянин. Роем взвились ледяные снарядцы, промороженные до твёрдости камня. Шувыра подавилась и смолкла. Морянин вновь схватил дудку, вплёл её голос в серебряный кручинный узор.
Достигнув края одрины, Темрюй отвёл руку.
Удар!..
Жёсткий хвост кнута рубанул плоть со звуком, от которого у Светела каждый волосок на теле встал дыбом. Человек в колодках жутко дёрнулся и… продолжил умирать молча. В толпе вскрикнули вместо него.
– Разучились вы пороть, левобережники, – досадовал Хобот. – Ну нет бы, у одних ворот всыпав, к другим через день-другой вывозить! Чтоб по коже поджившей! Небось визжал бы как…
Ох и зря ты взялся пенять палачу, неудачливый маяк, торговец рабынями, безжалостный собачий погонщик! Зря подобрался к самой телеге, думая полнее натешиться чужой болью! Верешко, стоявший возле колодок, бросился на Хобота с кулаками. Равнять силы было смешно. Светел неволей шагнул вперёд, на помощь смелому отроку, но Темрюй успел раньше. Его движения никто не заметил. Оживший кнут громко хлопнул, падая Хоботу поперёк плеч.
Только брызнули в разные стороны хвосты запоротых псов! Полуторная шуба не дала добраться до тела, но от неожиданности и испуга маяк свалился на четвереньки, издав тот самый визг, которого ему не хватало.
– Это тебе не собак несчастных хлестать, – зло смеялся народ.
Светел ощутил руку на своём рукаве. Кербога тянул его назад, уговаривая вполголоса:
– Смирись, ребятище! На казни палачу никто не указ…
Светел выдернул рукав, не дослушав. Хобот укатился под ноги позорянам, его гнали пинками. Темрюй уже отходил назад для очередного удара. Светел вдруг со всей ясностью понял – этот удар не должен состояться. Потому что иначе всё зря. И дружина, и битвы, и венец впереди. Что толку, если ему будет сниться этот день и человек, замученный без вины?
– …кроме царя, – договорил сзади Кербога.
Светел сделал шаг, разом оказавшись возле одрины. Вскинул руку и приказал:
– Стой, палач!
Власть
Позже врали, будто от его голоса в пряслах стены родилось эхо, с башни посыпались камни, а туман пугливо отпрянул. Людям трудно бывает истолковать жутковатый восторг, нападающий в присутствии истинного вождя. Поэтому в сказаниях взоры праведных жгут врага молнией, а боевой клич рушит холмы. На самом деле Светел всего лишь притопнул ногой, как перед кулачным ристанием, утверждая своё присутствие на земле. Его движение бросило по толпе едва заметную вспышку, разбежавшуюся кольцом. Нужны были особые глаза, чтобы её различить.
Что-то почувствовал Темрюй – и опустил кнут, а потом вовсе свернул и положил у ноги.
Что-то смутно ощутил Верешко – и схватил за руку Тёмушку, глядя на Светела с невозможной надеждой.
Чему-то удивился Злат, кровнорождённый, росший на коврике у дверей праведных.
А ещё старики потом говорили, будто в воздухе потянуло весенней грозой. Люди, придавленные близостью смерти, ожили, вздохнули, подняли головы.
Болт Нарагон увидел всего лишь плечистого парня в потасканном дорожном кожухе, посмевшего нарушить ход казни. А вот что бросилось ему в глаза, так это косы, стянутые ремешками.
– Черёдники! – рявкнул боярин. – В батоги наглышку!
Шевельнулся только Борво, стоявший с паробками у подвыси.
– Прости, боярин, – тяжело проговорил Киец, вполне понимая, что отказа Болт ему не забудет. – Мой ответ, чтоб народишко безобразий не учинял. Он же не учиняет?
И покосился на Светела: «Откуда ж ты взялся на мою голову, дикомыт…»
– Что творишь, ребятище? – горестным эхом отозвался Кербога.
Болт считался лютым бойцом, но терпением и тонкостью не блистал. Он полез из важного кресла, готовый схватиться за меч:
– Да я… да тебя…
Светел обрадованно расправил плечи: «Ужо переведаемся!»
Толпа качнулась, глухо заворчала. Ухарей-нарагоничей успели в городе невзлюбить, и нелюбовь цепляла боярина: каков запевала, таковы подголоски! Твердила, предводитель кузнецов, не стерпел угроз сыну, хотел говорить, но встрял Злат.
– Погоди гневаться, высокостепенный, – проговорил он мягко и так, словно имел на то полное право. – Господин Шегардай крепок древними вольностями. Он вечем стоит и своих старцев слушает, а теперь ещё и праведного царевича…
Показалось ли Светелу, что о царевиче было сказано для него и с намёком?..
– Мы же с тобой – служивые гости, – продолжал скромный купец. Болт, багровый от ярости, сел обратно в кресло, наверно, он что-то знал. – Лицо ли нам властвовать казнью, не нами затеянной?
Болт всё-таки не сдержал сердца:
– Не бывало доселе, чтобы в Шегардае слушали дикомыта! Или этот шатун – сын красного боярского рода, чтобы моему приказу перечить?
Светел, подхваченный
