Варакса махнул рукой и скривился, щёки задрожали:
– Из рук вон грамоты валятся, век бы не видать…
– Жаль кощея, а Верешка жальче было бы, – прогудел густой голос. Он принадлежал насупленному верзиле с кулаками как гири.
– Обычай прадедовский велит злой кровью землю кропить! – громко и бесстрашно встряла баба, названная Грибанихой. – А где нынче злодей? Верешко наш – всякому бы сына такого! И кощей… даром что на рожу коряв…
– Не смущай честной люд, тётя Грибаниха, – сказал Киец. – Жрецы знамение усмотрели, да и закон о родиче соблюли…
– А по совести? – не сдавалась женщина. – У тебя, желанный, нешто совесть молчит? Аль не помнишь, кто кровь тебе унимал?
– По совести, это к посовестным, – раздались ещё голоса.
– Видано ли, чтобы судья по совести разбирал?
– Где законы, известно, там и обиды…
– Всё помню! – почти выкрикнул Киец, в голосе была мука. – Мне что теперь? Копьё сломить об колено да в кузнице запереться?
Светел вертел головой туда и сюда. Слушал перепалку. Силился уразуметь.
– Дядя Кербога… – сказал он наконец. – Помнишь Извору? Ну, казнь разбойничью?
Кербога смотрел туда, где скрылась из глаз его скоморошня.
– Забыл бы, да из памяти нейдёт. На что спрашиваешь?
– Ты на людей смотрел ли тогда?
Скоморох вздохнул и наконец повернулся к нему:
– Что у тебя в пятке свербит, ребятище?
– Там людям назидание было и праздник. А здесь ссорятся и грустят!
Кербога немного послушал разноголосье.
– Здесь Андархайна, – медленно и тяжело проговорил он затем. – Андархи верят Богам и надеются на Правду. И от века всем недовольны.
«Какая тебе Андархайна, – мысленно возразил Светел. – . Всего лишь Левобережье. Шегардай столица ему, Извора – волька заглушная…»
Означало ли это, что Шегардай как бы в большей, чем Извора, степени был Андархайной?
«Марнава душегуб был отменный. А гусляра, скитуна безымянного, за что петлёй удавили? За то, что разбойникам из-под палки играл? За то, что котляры привели, велели убить?..»
Спрашивать Кербогу не хотелось, спорить – подавно.
«И я не вступился…»
Из прохода, куда никого не пускали, вылетел стремительный коротышка. Не уродец с большой головой и кривыми ногами, нет, соразмерно сложенный парень, просто… «Морянин?» Этого племени Светел не много встречал. Только Сеггара и Сенхана с мореходами. Он присмотрелся. Морянин подскочил к маленькой ватаге, выделявшейся среди позорян. Славная была шаечка: один горбатый, другой с костылём, третий пялится в пространство поверх голов – ну точно слепой.
– Готово у нас, – быстро заговорил коротышка. Ноги не стояли на месте, руки метали невидимые снарядцы. – Снежков довольно наморозили, закидаем, собьём! Вы уж мне смотрите, не выдайте! Стойно встретим, хвально проводим!
Баба Грибаниха громко всхлипнула, отвернулась, пряча рукавами лицо. Тут же завыли ещё бабы, их начали утешать.
Светел подобрался к окончательно померкшему Кийцу.
– Не в пронос твоей чести, старшина воинский, – начал он негромко. – Я человек странный здесь, издалёка прихожий. Сделай милость, поведай моему неразумию, кто это тебе кровь унимал?
Кажется, Киец хотел ругнуться вместо ответа, но удержался.
– Испороли меня, – выдавил он сквозь зубы, – обизорники в переулке… – Слово было незнакомое, но прозрачное. Киец оттянул ворот, показал желвачок со следами стежков. – Боевую жилу острым ножичком отворили. Так он перст вложил и кровь удержал, пока девка зашила. Я сам не помню, со слов знаю. Мне, дураку, его на волю выкупить бы… хоть за то, что детей дал увидеть… ан в болезни лежал, потом недосуг всё… дождался вот!
– Выкупить?..
– У хозяина, – пояснил другой черёдник. – Малюта, валяльщик, по пьяни купил, а раб и прижился. Какие забавки источил!
Светел нахмурился:
– Раба, что ли, сегодня казните?
– Раба.
– За него не хозяйский разве ответ?.. Что ж натворил, убил ли кого?
Ему не слишком внятно поведали о торжестве обновления, требующем казни злодея. О нечаянном преступлении хозяйского сына и о законе, взывающем к долгу младших родовичей. Киец всё поглядывал на косы Светела и, кажется, не гнал любопытного дикомыта лишь ради витяжеского пояса в серебряных бляхах. Потом всё же сказал:
– Ты вот что, удалец. Мы черёд брали степенство в людях блюсти, а не чужанам обычаи толковать. Видишь вон, кувыки стоят?
– Кто?..
– Гудилы уличные. Тот бубен в плащ завернул, а у того короб с гуслями…
«О! Игрецы?» Светел хотел пойти спознаться с кувыками, но тут людское море колыхнула волна, внутри стены зашумели и закричали, а вовне отозвались слитным вздохом:
– Везут!..
Казнь обходом двигалась улицами, на любование горожанам. Выбиралась за ворота лишь с тем, чтобы палач размочил кровью очередные хвосты. Первым из темноты проезда выехал в окружении рынд нарядный всадник на оботуре. Светел на него уставился вместе с толпой позорян. Красный боярин Болт Нарагон выглядел воином не только по имени. Плечи, осанка, на щеке шрам…
– Пловец отважный, землепроходец!
– Здесь владения оставил, за морем обрёл.
– Слыхано, подарками Йерелу кланялся, что и не счесть…
– Ой ли, Йерелу? Всё на Ольбицу нашу, поди, глазом косил.
– А правду бают, желанные, будто невмерно спесив и с мечом скор?
– С мечом не видали, а спесь на роже означена.
– Собой хорош-то, девоньки! А усы!..
Было видно, как наскучил Болту неспешный объезд. Спрыгнув с оботура, он взбежал на подвысь и занял место впереди городского почёта. Заметил Злата, удивился… кого-то спросил, посмотрел снова… «Красные бояре, – напрягал память Светел. – Это с ними отец совет держал? И я буду? Спесив, значит… и на мечах…»
Неугомонный коротышка предерзко подскочил к старшине Кийцу:
– Гонять станешь?
– У меня тут гости званые, – ровным голосом ответил черёдник. – Побеспокоите, так и погоню.
Из прохода под башней, влекомая упряжкой, начала медленно выдвигаться одрина. Вот дёрнулась, застряв в повороте. Наконец выползла на свет целиком. Следом донеслось гудение шувыры, струнное бряцание, звоны. Светел было навострил уши, но гудьба вдруг утратила строй и замолкла, сменившись досадливой руганью и угрозами. Отряхиваясь, пробежали игрецы, закиданные снежками. Последним явил себя Галуха. С него сбили шапку вместе с заёмными волосами, он разом натягивал одно и другое, не получалось.
Светел увидел Галуху и даже узнал, но не задумался. Толпа охнула, застонала. Одрина была сплошь в крови, где полосами, где брызгами. На месте козел возвышались колодки. Тяжёлые, угловатые деревянные челюсти, мёртвой хваткой державшие подобие человека, поставленного на колени. Живой ли? Поди знай. Светел рассмотрел только повисшие сосульками волосы, слишком длинные для невольника. И руки – почему-то в варежках, ярких и пёстрых.
От вида этих варежек Светела пробрало морозом.
Кувыки спохватились, понукаемые коротышкой, взялись играть. Сперва – отчаянно и враздрай. Потом прекрасная голосница забила крыльями и взлетела. Мимо почётной скамьи, где хмурился шегардайский почёт, над стеной, над башнями… к облакам.
Светел, всегда жадный до гудьбы, едва ухом повёл.
«А упрись я тогда… может, отстоял бы гусляра. Не упёрся…»
Пожатие на левом плече. Там, где в белой коже легко цвели синяки…
Смутное, сосущее чувство обрело голос в сиротском плаче подростков, выбежавших с одриной.
– Кто ещё?..
Он не заметил, как спросил вслух.
– Так Верешко же. Сын Малютин, – сказали ему, словно тем всё объяснялось.
– И
