сочинения Курбского), но начисто отбросил позитивные. Карамзин еще и усугубил клевету подтасовками. Например, в IX томе его «Истории государства Российского» описания якобы беспричинных казней Овчины-Оболенского, Репнина, Кашина, случившиеся в 1564 г., приведены сразу после смерти Анастасии [510] — а уже после этого ведется рассказ о событиях 1560–1563 гг. Благодаря этой перестановке измены и случаи бегства в Литву получились как бы оправданными. Для пущего эффекта людей, наказанных в разное время и за различные преступления, автор соединял вместе и сам же вводил броские термины «первая эпоха казней», «вторая эпоха казней».
Труды Карамзина подверглись сокрушительной и обоснованной критике со стороны многих авторитетных ученых и мыслителей. Но его творчество четко ложилось в струю либеральной западнической идеологии, возобладавшей среди дворян и интеллигенции в XIX в., критерием «истины» становилась не проверка фактов, а зарубежные отзывы и мнения. В том же направлении стали добавляться разработки Ключевского, Костомарова, Иловайского, и сформировалось то, что именуют «исторической традицией», отойти от которой уже очень трудно.
Например, А.А. Нечволодов, откровенно усомнившийся в описаниях Карамзина, все-таки не осмелился переступить через них. Только пояснил, «что многие рассказы о жестокостях Грозного, как мы уже говорили, явно преувеличены» [511]. Последующие историки, слепо повторяя информацию клеветников, продолжали разрабатывать и другие источники. Но в результате получилась… натуральная неразбериха. Живые оказываются казненными, и иногда по нескольку раз! Так, Костомаров вслед за Курбским описал казнь Шишкина, родича Адашевых, со всей семьей в 1561 г. А тот же Шишкин через два года после «смерти» служит воеводой в Стародубе [512].
К казненным причисляют Курлятевых, но все документы говорят только об их пострижении. Карамзин живописал, как царь явился в темницу к «истерзанному» и закованному в цепи Ивану Шереметеву, вымогал его богатства. Но «полумертвый страдалец» отвечал, что «руками нищих» переслал все, что имел, «к моему Христу Спасителю», вскоре после этого удалился в монастырь, «но и там не укрылся от гонений» [510]. На самом деле оказывается, что арестованный Шереметев очень быстро был освобожден по поручительству, еще 10 лет заседал в Боярской думе, командовал войсками. На что он жил 10 лет, если все раздал нищим, на что содержал семью, двор, слуг, вопрос остается открытым. Лишь на старости лет, в 1574 г., он принял постриг в Кирилло-Белозерском монастыре, жил там совсем не по-монашески, нарушая устав, с ним поселились и обслуживали его десяток холопов, боярин коротал время пиршествами, и по этому поводу самому царю пришлось вести переписку с настоятелем [513].
Среди якобы казненных фигурируют Данила Адашев, трое Сатиных, Никита Шереметев. Кое-кто из исследователей считает нужным оговариваться — «видимо». Оговорка не лишняя, поскольку никаких данных об их казни нет. Их имена лишь перестают встречаться среди военных и административных назначений. А причины могут быть разными: тюрьма, ссылка, пострижение, смерть от болезни, или были удалены со службы и доживали век в своих имениях. И после проверок от «первой эпохи казней» остается лишь 3 жертвы. Те же самые Репнин, Кашин, Овчина-Оболенский. Можно, конечно, насчитать и побольше, если добавить казненных четырьмя годами раньше, за убийство Анастасии, отравительницу Марию «Магдалину» с пятью помощниками, которых она выдавала за сыновей, и еще какими-то сообщниками.
«Вторая эпоха казней» отмечена при введении опричинины. Казнено пять человек. Руководители заговора, который вынудил царя к экстраординарным мерам. Александр Горбатый-Шуйский — хронический участник прошлых заговоров, друг и почитатель Сильвестра. Его сын Петр — Карамзин почему-то сделал его 17-летним, но это домысел. Судя по возрасту отца, ему могло быть лет 30–40. Иван Сухой-Кашин — еще один родич Репнина, Кашина, Овчины. А также Петр Головин и Дмитрий Шевырев. Вина очевидная — подготовка переворота и убийства царской семьи. Из остальных обвиняемых двоих бояр, Дмитрия Немого и Ивана Курадкина, постригли в монахи, а четверых, Льва Салтыкова, Василия Серебряного, Ивана Охлябинина и Захара Овчину-Плещеева, заставили принести повторную присягу и освободили под поручительство с денежным залогом.
Да, царь стал Грозным. Но масштабы террора были вовсе не такими, как «принято» изображать. Чтобы подогнать реальные факты к выводам о «тирании», некоторым историкам приходится лукавить. Пишут, что после расправы над заговорщиками казни «стали обыденным явлением», и летописи перестали о них упоминать [514]. Вот это неправда. Упоминали. Но их количество никак не соответствовало образу «кровавого тирана». Потому что Иван Васильевич намеревался не истреблять знать, а заставить ее верно служить Престолу и Отечеству. Для оздоровления России он намечал не репрессивные, а реформаторские меры.
Само слово «опричнина» только позже распространилось на чрезвычайный режим. На Руси так называли часть вотчины или поместья, которая после смерти мужа оставалась вдове на прокормление — «опричь» (кроме) того, что отходило сыновьям. Царь решил сформировать внутри страны свой личный удел, которому и дал имя «опричнины». В состав этого удела Иван Васильевич отписал ряд уездов в Центральной и Западной России, весь Север, часть Москвы, отдельные города и волости в других районах. Все остальное считалось «земщиной». Боярская оппозиция в борьбе с царем опиралась на свои вотчины — в противовес ей государь создал собственную огромную «вотчину», а вотчинную систему князей и бояр начал разрушать.
При введении опричнины он затребовал из казны колоссальную сумму, 100 тыс. рублей «на подъем». Такие деньги требовались не только на обсутройство нового удела. Они были нужны были на «подъем» очень многих людей. 180 потомков суздальских, ярославских, ростовских, стародубских князей вместе с семьями были высланы в Казань. Их родовые вотчины конфисковывались. Но это не являлось наказанием и ограблением. Они оставались на службе, получили большие поместья в Казанском крае, компенсацию на переезд. Зато подрывалась база, которая обеспечивала силу их кланов, рвались их потомственные связи со «своими» городами, селами, уездами.
А в опричнине царь учредил собственные органы управления — опричный двор, Думу, стал формировать опричное войско из тысячи дворян. Опричную думу возглавил брат царицы Михаил Темрюкович, ключевые посты заняли Басмановы, Вяземский, Плещеевы, Колычевы, Бутурлины. Делами земщины должна была руководить старая Боярская дума во главе с Бельским и Мстиславским. В ее составе остались и Захарьины. Порой из этого делается вывод, что Иван Грозный утратил доверие к ним. Вот уж нет, они по-прежнему были в чести у царя. Даже среди инициаторов опричнины называют Василия Захарьина-Юрьева [515]. Просто неверна предпосылка многих историков, будто государь разделил Россию на две части, враждебные друг другу. Опричнина была именно уделом, неотъемлемой частью страны. Только управлял ею лично царь. А для решения общегосударственных дел сохранялись старые органы, и в них, среди прочих сановников, тоже заседали доверенные лица царя — Мстиславский, Захарьины, Морозов.
Ну а опричное войско
