не участвую в их проказах как сестра, однако меня они об этом не спрашивают. Однажды, с год назад, я, как обычно, толкла в амбаре зерно, а двое из них прибежали к своей матери на кухню.
Они меж собой поспорили, кто такая Соголон.
– Так кем она может быть? – спрашивают они. А мать им отвечает:
– Спросите вашего отца.
Кое-что об отце спрашиваю и я, но не у него, а у себя. Голос в голове, звучащий как мой, говорит: «Глянь на себя. Раньше твоим вопросам был ответ, ясный как день или ночь, а теперь ты не можешь даже отличить рассвета от сумерек».
Я кляну себя, потому что не знаю, в чем суть этих слов, хотя сама же их произношу, кляну до тех пор, пока не прихожу к пониманию. Смысл в том, что еще не так давно все вопросы в моей голове были просты: «да» или «нет», «прийти» или «уйти», «жарко» или «холодно», «добро» или «зло». Теперь же приходят вопросы, на которые односложного ответа нет, и неизвестно, существует ли он вообще. Как ответить «да» или «нет» насчет льняной бумаги, которой я иногда обертываюсь в память об Эмини? И о чем мне напоминать себе сейчас? О том, что моя память тускнеет быстрее, чем тушь на этом королевском пергаменте? Первая мысль у меня – перестать ходить на донгу: уж слишком много ярости я выплескиваю в месте, которое для нее не предназначено. Вторая состоит в том, что меня беспокоит не гнев, а нечто другое, что я затрудняюсь назвать. Да и называть тут нечего: Кеме. Я и Кеме. Хотя меня и Кеме нет, есть Кеме и его жена. Ее имя – Йетунде – я повторяю из раза в раз. Я живу с мужчиной и его женой, но одновременно с тем точно знаю, какой из грибов напоминает мне кончик его члена, если сдвинуть на нем кожицу. «Гадкая девчонка, – ворчит на меня голос, но тихо. – Если он член, то это не значит человек, а если человек, то он не… кто?» Жениться на мне он не обещал, а приданого за мной сроду не водилось. Не похожа я и на наложницу, а с его женой мы не сестры и даже не друзья, хоть и не враги. Но одно точно: жизнь в этом доме какая-то беспробудно серая, а Кеме всё еще голоден по моему разуму, уж что он в нем нашел. От него ощущение как от брата, только с братом не чпокаются. Но разве это чпоканье, когда он вводит так медленно-медленно, движется так ласково-ласково, и блаженство такое, какое должно быть у людей, что сошлись не иначе как по любви? Один раз я стонала и текла всего из-за одного засунутого им пальца, а затем только и думала: надо же, прикосновение было наименьшим, а ощущение наибольшим из всех, какие он когда-либо мне доставлял. Этот человек запутывает мои мысли. Да, именно этим он и занимается, и нужно, чтобы это прекратилось, только я ничего для этого не делаю.
Наступает ночь, а я размышляю, кто же втемяшил мне в голову быть орудием какого-то отмщения. Если это взывают к справедливости духи «божественных сестер», то пусть орут в уши своим демонам – ни к одной из них у меня нет и капли сочувствия. Эмини тоже никогда не смотрела на меня как на сестру, хотя как она могла, будучи принцессой? Может, она и старалась в меру своих сил, только заметно особо не было.
Той тканью я, бывало, оборачивалась не задумываясь, иногда и перед поединками, но тоже машинально. Бывало, что меня лупили, кололи и резали как раз в тех местах, где к телу прилегала бумага, но она при этом не рвалась и не пачкалась. Что можно об этом думать? Мысли, однако, приходят – о том времени, когда мы колыхались в фургоне на пути в Манту; я просыпалась при каждой встряске. Не спалось и Эмини, я ловила на себе ее взгляд всякий раз, как открывала глаза. Еще до ее слов у меня возникало чувство, что она пытается меня постичь, узнать, и это было ново и для нее и для меня. Это угадывалось по тому, что мне было знакомо обратное: раньше она не изъявляла ко мне вообще никакого интереса, ни она, ни все остальные.
«Каково это – быть одной?»
Я ей тогда не ответила. От одиночества ей было всё еще не по себе, ведь для нее оно подразумевало еще и слуг, и львов, и многих, кто был с ней так долго, что стал един с портьерами. С самого рождения у Эмини были люди, которые за ней смотрели, оберегали, заботились о ней под угрозой лишиться собственной жизни. Те самые женщины, что провожали ее в покои, раздевали ее и развеивали скуку, держали под ней горшок для высочайших какашек и вытирали ей зад, а затем убирали, чтобы она не чувствовала своей собственной вони – всё время, все дни они были неотлучно при ней. Даже после того, как у Эмини всё отняли, ее одиночество разбавляла я. Мысль о том, что она в своей комнате одна, приводила ее в замешательство, пока не пришла пора встать и сказать вслух: «Катись оно всё!» А умирала она в одиночестве – когда я ее увидела, она была уже мертва. Однажды перед рассветом она придет ко мне сказать, что так и скитается по землям между жизнью и смертью, потому что никто не пришел, чтобы отправить ее в потусторонний мир. Переход так и не был осуществлен, потому что ее дух остался не упокоен, как и у ее ребенка.
Да язви ее боги в луже ссак! Я ей ничегошеньки не должна. Ничего с того самого дня, как меня нашла мисс Азора, не было по жизни моим выбором, а если бы он и был, то и близко не привел бы меня к королевскому двору, и никакой королевский дом обо мне бы даже не прознал. Вот как обстоит на самом деле. И принцессу, и «божественных сестер» роднит меж собой одно: и они, и Эмини удерживали меня против моей собственной воли, и теперь, сгинув, оставили меня в живых. Получается, боги большие шутники.
Но почему-то бывают моменты, в основном на исходе ночи или под утро, когда до моего слуха доносится призрачный шепот: «Женщина, ты медлишь, и окончательный покой никогда не снизойдет, если ты сама не поторопишься. Ты думаешь, что вот
