мне подходит устроитель и, расплываясь масленой улыбкой, признается, что был уверен в моей скорой встрече с предками, потому что я выбрала красное.
– Моим выбором была донга, – удивляюсь я, но он говорит:
– Вовсе нет. Красное – разновидность поединка. Есть красное и белое. Если белое, то бой идет до тех пор, пока один из поединщиков не падает или не сдается. А красное – это битва насмерть, или же пока один не срывается вниз, но там внизу подушек нет.
Я ковыляю домой.
Спустя четверть луны Кеме стучится ко мне в дверь; в руке хер, на лице улыбка, но я его не впускаю.
– Лунная кровь, – бросаю я.
Ох как меня терзает мой живот! Лунная кровь вызывает неприязнь у многих мужчин, и этот не исключение. Каждую часть тела с синяком, намеком на синяк или опасением, что это он, я скрываю муслиновой тканью. Обнаженной меня никто не видел пол-луны – то самое время, что я возвращаюсь на донгу к толпе, орущей: «Безымянный! Безымяшка!». Два боя – один белый, один красный – я проигрываю, но смерть проходит стороной, потому как другой боец в конце настолько ослаб, что не смог нанести последний удар.
Два поединка вничью – один после того, как в долгой схватке никто не может друг друга одолеть, а другой из-за того, что толпа скачет и бушует так, что откалывается часть помоста, которая не из дерева го. Ристалища продолжаются. Все остальные поединки я выигрываю – в общей сложности девять боев, из них пять красные. Кеме начинает замечать, что лунная кровь у меня слишком уж часто: не проходит и одной луны.
– Женскому телу не укажешь, – говорю я.
– Я уже запамятовал, как выглядит твое, – признается он.
– В нем нет ничего памятного, – говорю я.
Кровь. Редко обходится без того, чтобы она не окропляла настил донги. По прошествии шести лун мне приходит в голову: а не проговориться ли, что я женщина, а не юноша? Но это проходит, когда я окидываю взором толпу, вижу в ней женские лица и понимаю, что ни одна из них не пришла сюда по собственной охоте. Безымянный Юнец здесь почти чемпион, но не единственный, и я сторонюсь любых мужиков, которые намного крупнее меня. Устроитель боев сулит мне прибавку к деньгам, но затыкается, когда начинает видеть, что меня это мало заботит, после того как я три раза забываю забрать свой куш. Голос в голове, похожий на мой собственный, говорит: «Глянь на себя, каким аппетитным тебе кажется вкус крови». Можно вспомнить Свинобоя, что висел на настиле в каких-нибудь двух пальцах от меня, которые я ему отбила. «Я никого не убиваю, они сами убивают себя», – возражаю я. «Одним убийством не заканчивается там, где зреет еще одно», – говорит голос, на что я отвечаю: «Ты не знаешь, о чем говоришь».
– А я ничего и не говорил, – удивляется сынишка Кеме.
Я прикрываю себе рот рукой. Прямо здесь в комнате сейчас играют двое детей.
В ту же ночь ко мне в комнату приходит Кеме и говорит:
– Послушай, женщина: больше никаких отговорок про лунную кровь. Прошло всего пол-луны. Я ведь считаю ночи, – добавляет он, но я и не противлюсь. Всё происходит по-тихому, когда я опускаюсь на пол и задираю муслин себе до талии. Кеме ехидно посмеивается и просит перевернуться, а я хоть и не хочу, но не желаю его расспросов, зачем и почему. Надеюсь только, что муслин не выдаст, что там под ним.
– Ну ладно, будь монашкой, раз ты так хочешь, – говорит он и вставляет мне так быстро, что я вздрагиваю. Неостановимый, он властно наяривает сверху. Времени на раскачку нет; я только хватаю его за бедра и прижимаюсь рукой к щеке, надеясь медленно вводить и выводить его, но он жахает жестко и напористо, как голодный. Мои вздрагивания, тихие вскрики и постанывание, вместе с учащенным дыханием, он принимает за удовольствие, хотя для меня каждое из них – это бередящая боль растяжений, подвывихов и синяков. Неизвестно, сколько еще я смогу это выносить, но приходится терпеть. «Пусть сунет куда-то еще, хотя бы в рот», – сочувственно подсказывает голос в моей голове, но тогда Кеме спросит, зачем и что со мной такое, а может даже сказать, чтобы я сняла муслин. «Тогда дави на него встречно, – призывает голос, – жмись передком к его животу, обхватив ногами его бедра, направляй движения сама. Мужчине сладко сдаваться, когда никто не видит, как он повержен». Я пытаюсь вести соитие сама, а он с жарким придыхом шепчет:
– Бери меня всего, без остатка! Делай со мной что хочешь!
Кеме безумствует, сжимая простыни, тиская мне плечи; я же пытаюсь удержаться от крика, как это уже давно делают моя грудь, бедра, руки и живот. Не остается ничего, кроме как терпеть всё это, мешая боль с неподдельной сладостью нашей бурной взаимной утехи. Ту ночь он спит в моей постели, а я перебираюсь на пол, обратно укладываясь лишь на рассвете, ближе к его пробуждению.
Плывут луны, идет время, скоро минует год, а Аеси по-прежнему жив-здоров, и этот Король, и его сыновья, и добрые люди при дворе. Улицы начинают пахнуть чуть получше, после того как все тела посаженных на кол ведьм сгнивают. Север заключает с Увакадишу мир без долгой войны, хотя земли по определению не являются ни Севером, ни Югом. Как-то раз я прохожу мимо прилавка с тканями в Баганде. День стоит жаркий, хотя еще не сезон и солнце перевалило за полдень.
– Пурпурный? Нет, это только для членов королевской семьи, – говорю я и беру шаль.
– Только женщины и Королева-Мать говорят, что ненавидят пурпур. Я имею в виду Королеву. Сегодня мачеха, на следующий день жена – кто знает, кем она станет завтра? Почему этому Королю нужны две жены? Вот что люди хотели бы знать, – толкует торговка.
– Сестра Короля тоже любила пурпур.
– Сестра? Это которого короля? – пытливо спрашивает она, а я и не знаю, что сказать, поэтому помалкиваю, надеясь, что разговор утихнет сам собой.
– Так какого короля-то сестра? – не отцепляется торговка. – Что еще за сестра? А, девонька?
Я не останавливаюсь, пока не возвращаюсь в Ибику.
Вот истина. Я стараюсь ни о чем не думать, и жизнь в доме Кеме облегчает это, пока никто не задает вопросов, на которые ни у кого нет ответа. Дети Йетунде всё так же интересуются, кто я в этом доме, потому что я не насаждаю порядка как мать и
