Любопытные толпами собирались возле Зимнего дворца, чтобы просто поглазеть на его разбитые зеркальные окна и стены, испещренные пулеметным и ружейным огнем – «словно больной корью». Иностранцы отмечали относительно небольшой, учитывая все обстоятельства, ущерб. «Мы гуляли вокруг Зимнего дворца и видели следы сражения, – писала Полина Кросли. – Но, несмотря на всю ту стрельбу, которую мы сами слышали, и вспышки орудий, которые мы сами видели, причем с достаточно близкого расстояния, мы смогли увидеть на этом огромном здании только две отметины, превосходившие по размеру следы от винтовочных пуль». Один из их друзей видел, как большевики вели огонь по Зимнему дворцу из полевых орудий – и несколько раз промахивались{936}. На самом деле, хотя на зеленом лепном фасаде и белых колоннах на южной стороне, выходящей на Дворцовую площадь, было много пулевых выбоин, артиллерия попала по северной стороне здания дворца, обращенной к Неве, всего лишь тремя снарядами. Как оказалось, стрельба из Петропавловской крепости на расстояние около 400 метров (прямо через реку) была крайне неточной; по данным французского дипломата Луи де Робьена, артиллеристы умудрились выпустить мимо цели «почти все снаряды, и их осколки попали либо в воду Невы, либо “в молоко”»{937} [113].
Внутри Зимнего дворца картина была несколько иной: везде были видны следы присутствия в нем юнкеров и женского батальона, а также его последующего штурма большевиками. Сотни грязных сапог перепачкали прекрасный паркетный пол, шелковые портьеры были сорваны и использовались в качестве постельных принадлежностей. Однако, по воспоминаниям княгини Юлии Кантакузины-Сперанской, как ни странно, «толпа не обращала никакого внимания на ценную мебель, картины, фарфор, бронзовые изделия и игнорировала даже застекленные стенды с древнегреческими ювелирными изделиями из чистого золота», хотя «мародеры отпихивали друг друга, стремясь отрезать куски кожи с сидений современных стульев в прихожих и в царской гостиной», чтобы сделать себе сапоги или поставить на них заплату, и «сбивали позолоченную штукатурку со стен, считая, что это должно быть настоящее золото». Знаменитая Малахитовая гостиная была «разрушена до состояния, не подлежащего восстановлению, громадный урон был нанесен также некоторым залам для торжественных мероприятий»{938}.
Во второй половине дня 26 октября в британском посольстве появились два тревожно озиравшихся офицера, являвшихся инструкторами в женском батальоне. Они убедительно просили леди Джорджину Бьюкенен «вмешаться в интересах этих женщин», опасаясь (как и графиня фон Ностиц) того, что те находились в полной власти Красной гвардии и кронштадтских матросов{939}. По указанию леди Джорджины полковник Нокс сразу же направился в Смольный, где переговорил «с одним или двумя грубыми комиссарами и в конечном итоге убедил их, что бесчеловечное обращение с женщинами-солдатками будет осуждено Англией и Францией». Вскоре эти женщины были освобождены и препровождены на Финляндский вокзал, а затем отправлены на поезде к своему батальону в Левашово. Перед отъездом четверо из них пришли в посольство, чтобы поблагодарить полковника Нокса и спросить, не могут ли они перейти служить в британскую армию{940}. Эти посетительницы весьма презрительно высказывались о штурмовавших Зимний дворец. «Разве красногвардейцы – это солдаты? Они даже не знают, как нужно держать винтовку, и не умеют обращаться с пулеметом», – по их мнению, об этом красноречиво свидетельствовало количество промахов мимо Зимнего дворца{941}.
26 октября Ленин опубликовал воззвание, в котором объявлялось о создании нового правительства. В духе комиссаров Директории (правительства) Французской Республики это правительство было названо Советом Народных Комиссаров, Ленин стал его председателем, а Троцкий – наркомом по иностранным делам. Однако это новое правительство не было согласовано с умеренными эсерами и меньшевиками в Петроградском Совете и не было утверждено Учредительным собранием; до этого момента правительству России следовало возложить исполнение обязанностей на специальные комитеты без политической легитимности. Тем не менее на Втором Всероссийском съезде Советов в Смольном в тот вечер наконец появился торжествующий Ленин (который всю революцию провел в подсобном помещении, а не на баррикадах).
«Мои глаза были прикованы к короткой коренастой фигуре в плотном потертом костюме, с пачкой бумаг в одной руке, которая быстро подошла к трибуне и охватила просторный зал своими довольно маленькими, пронзительными, но веселыми глазами», – вспоминал Альберт Рис Вильямс. «В чем состоял секрет этого человека, которого так сильно ненавидели и в равной мере так же сильно любили?» – размышлял он. У Ленина не было личного обаяния Троцкого или его дара овладевать вниманием присутствующих{942}. По сравнению с ним он казался на трибуне достаточно «заурядным»; даже Джон Рид отметил, что Ленин выглядел слегка нелепо в не по росту длинных брюках. Однако здесь он был «кумиром толпы…необыкновенным народным вождем, вождем исключительно благодаря своему интеллекту», в то время как подвижный, как ртуть, Троцкий был лидером по своему ораторскому искусству{943}. На Альберта Риса Вильямса первое появление Ленина на трибуне в тот вечер произвело «впечатления не более, чем могло произвести ежедневное появление опытного профессора в своей аудитории в течение нескольких месяцев». Он услышал реплику одного из репортеров, находившегося неподалеку, что если бы Ленина «немного приодеть, его можно было бы принять за мэра-буржуа или банкира из небольшого французского городка»{944}. Однако речь Ленина, в которой он хрипловатым голосом призвал к миру без аннексий и контрибуций и предложил заключить с Германией трехмесячное перемирие, была встречена восторженно и завершилась криками «Да здравствует Ленин!». Ленин настаивал на том, что социалистическая революция, начавшаяся в России, вскоре разразится также во Франции, Германии и Англии. Пусть русская революция ознаменует конец войны! На этот призыв зал разразился зажигательным исполнением «Интернационала».
