всё помнил.
Его взгляд составил (и из стен, и из предстоящих ему безнадёжных столетий) ту самую узкую (как змеиный след в пыли) комнату; потом – перевёл время вспять и вспомнил о второй половине комнаты (гораздо большей); потом – вспомнил о кухне: там была вода в умывальнике.
Никакой ванной комнаты в квартире не было. Квартира вообще не была образцом петербургского благоустройства; зато – какое-то (короткое) время своей (короткой) жизни люди могли здесь находиться (или теряться).
То есть и квартира – не была сама по себе: являлась частью другой «целой» части – полуподвала старого дома неподалёку от всё той же Сенной: то есть Стас пробудился в самом центре тогдашних сокровенных петербургских трущоб – тех самых, которых «то ли не было никогда, то ли их навыдумывали».
И впрямь ведь их навыдумывали – (как трясины эллинского аида под ногами у спешащих петербуржев) эти бездны хорошо поросли хлипкой ряской асфальта! Впрочем, Стас (самой сутью) своего имени хорошо различал в трясине статичные вешки и полусгнившие жёрдочки гати.
Поэтому – он ещё раз тряхнул головой, на сей раз более успешно; но – головная боль, отступив, замерла-таки неподалёку (почти безопасно); тогда и ледяная игла смерти покинула его висок; тогда и гомерический хохот прокажённого (или, на выбор, гомерическое его молчание) умолк в его ушах.
Прокажённый был Стасу безопасен (ибо – бесполезен); Стас всей сутью своего имени был смертен, хотя и вернулся из смерти; но – не умел ни слышать ушами или видеть глазами бессмертного.
Вечное его Возвращение тоже оказалось (для него) вполне бесполезным (и безопасным). Потому – Стас хорошо понимал, насколько он сейчас посторонний (даже) своему мирозданию!
Но что-либо не пробовать с мирозданием сделать – не мог; потому – он отстранился от женщины и встал – почти взлетел (настолько после своей смерти оказался он легок); но – немедленно обнаружил на одной из стен огромное зеркало (округлое и, словно беременная луна, мутное).
Минутою раньше, когда глаза его ещё были прикрыты ладонью, зеркало ускользнуло от почти всевидящих глаз его сердца.
В этом зеркале он увидел себя все ещё человеком: был он нагим и жилистым, прозрачноглазым и (как кузнечик в степи) мускулистым! Был он стрижен коротко. Был в меру небрит; но – главное (а вот было ли это главным в нём – это и есть главный вопрос бытия) был он ошеломляюще молод.
Точнее – вообще никак не относился к любым возрастам, ибо – (оттуда, где он себя находил) ему некуда было возрастать; но – движения его отразились-таки в зеркале (разве что – чрезвычайно скупыми штрихами): они виделись бархатными и незавершенными и – не скрывали, что есть за ними невидимое продолжение!
Очень опасен был этот псевдо-человек в зеркале; был ли он Стасом на самом деле или – лишь казался смертельно похожим, осталось не прояснённым; но – именно таким Стас когда-то увидел это зеркало. А теперь он опять в него заглянул.
Он не стал криво усмехаться (это тоже было всё ещё слишком человеческим); он отвернулся от зеркала и сделал шаг, и (взглядом дверь окончательно распахнув) вышел в коридор; но – дыхание спящей женщины последовало за ним.
Если (и когда) сегодня он ещё раз умрет, дыхание – вновь последует!
И всё «это» невиданно нелинейно: ещё вчера эта женщина воскресила (родила) его из мёртвых (в «пока» живые) – за все его «сегодня» и «завтра»; поэтому – (от имени всех версификаций его «я») Ave, Caesar, morituri te salutant; так что (сегодня) идущий на смерть обязан женщине только своим «вчера», а не «сегодня».
Иначе никто никуда не уходил бы (и не возвращался).
В соседней комнате находились еще четверо «смертных» (всегда – при смерти) людей, которым он тоже не был ничем обязан, поскольку – никакая обязанность была ему невозможна (такова ограниченность мелкого бога, каковым он все еще становился и никак не хотел стать окончательно); но – в соседней комнате спали еще четверо.
Дыхание их жизни было переплетено, как побеги виноградной лозы; зрением своего сердца Стас мог (бы) увидеть всю четвёрку словно бы воочию; но – предпочёл видеть их сны. В которых (снах) дыхание их было так же переплетено и почти (как мокрая махорка) слипалось в неопрятный токсичный ком.
Точно так обстояло и с их (от дыхания отдельными) немолодыми рыхлыми телами; но – держа их сны при себе (ибо – во снах не было рыхлых тел), Стас прошёл мимо них на кухню.
Там (на месте разобранной дореволюционной печи) располагалось эмалированное корыто (недостаточное, чтобы именоваться ванной); казалось бы – ничего общего с источником, в котором Энкиду (посредством Шамхат) обрёл человеческий облик; корыто было увенчано ржавой газовой колонкой, символом новой эпохи; далее – вентиль провернулся, газ с натугою вспыхнул, из крана потекла скупая водица.
Потом Стас насухо вытерся. Из загодя оставленной в коридоре сумки извлек бритву и очень тщательно (вернувшись в комнату с женщиной и зеркалом) побрился; взгляда он при этом от своего отражения не отводил.
Становился – холоден и прозрачен. Становился – равен душой своему отражению и его серым глазам. Он (сейчас) словно бы заново учился ходить душой, переступать мыслями, предшествовать самому себе желаниями – ему приходилось это делать не впервые; но – впервые после того, как увидел настоящую (а не свои иллюзорные) смерть Ильи.
Тогда (обрушившись вниз по лестнице и – совсем не напоминая лавину) – он опомнился уже на улице; тогда – он зашагал (переступая душой своей – как со ступени на ступень) по неостывшему следу Ильи, стал узнавать его и узнал, что теперь он сам идет в сторону собственного неизбывного страха.
Он – шел по следу; очень скоро он перестал удивляться (прежде – просто счёл прихотью) симпатии Яны к безвестным петербургским богемным маргиналам (они, помимо записных бойцов, всегда каким-то образом оказывались в её окружении); но – никчёмными они оказывались людьми.
А что на их устах всегда присутствовала Пятая печать Откровения – оставило его равнодушным: в его личном опыте не было воскресения тех, кто погиб за Слово; но – он шёл по следу.
Стас упрямо (словно медведь сквозь лесной валежник)
