продирался сквозь мелкость и слякотность питерской мистикофизиологии, сквозь безобразие хотений и множественность (не)достижений, сквозь однообразие (само)оправданий.
Он шёл и он пришёл (не то чтобы на самое дно); но – оказался близок к «самому» дну (ведь даже сам стал этим «дном»), и самым естественным образом оказался в этом нелепом претенциозном притоне (когда-то считавшимся известным в узких кругах богемным приютом).
Происходящие с человеком перемены: старение и смерть, и обретение скорбного бесчувствия (бестрепетной способности каждый день выслушивать одни и те же унылые разговоры об одних и тех же унылых ошибках), и подмены понятий живой жизни и жизни мертвой – Стас (в очередной раз) убеждался в очевидном.
Более того – почти соглашался с очевидным: человек не то чтобы может «всё», зато – может вообразить, что у него получилось «его» всё! Причём – именно тогда, когда гнилая плоть начинает осыпаться (или – подтёками стекать с «его» костяка), человек может понять, что лишается только лишнего.
Что оставляет себе своё «ничто»; но – человек всё равно остаётся конечен, потому – должен платить за свою временную бесконечность тем самым, чем заплатил Зверь: отдать свою самость древней проказе старости, смерти, и слабоумия.
Человек – должен платить. Потому – Стас явился к этим людям, чтобы они заплатили (за него), поскольку – он был уже не совсем человек (не мог платить человечностью); но – относился к жизни волшебной (скорей мёртвой, нежели живой).
Потому – не знал, что они (люди) за него уже заплатили вперед. Даже если бы не хотели платить, к их человеческому экзи’стансу неизбежно бы присосались паразиты (этого самого экзи’станса: бежать по головам голосом, от ноты альфа к ноте омега); такая реальность, лютая и радостная.
Впрочем – никакого слабоумия он не нашел у этих людей; скорее, они были или хотели быть сумасшедшими (были теми, кто сошёл с ума в долину утраченного Эдема); но – не обрёл рая, оставшись (почти) в аду!
Данное «почти» (как и всегда) объясняло многое: эти люди сами выбрали мир, в котором у них либо – получилось (бы) всё, либо – они могли стать (почти) никем; разложение и распад в их расчётах во внимание не принимались (просто потому, что и так оказывались неизбежны).
Наверное, наиболее предпочтительным для них было бы поскорей умереть и пойти долиной смертныя тени (оставляя во прахе безымянные следы своих произведений); но – именно в этот (их личный) бессмысленный прах ступил вчера (или – ступит завтра) Стас (который – по факту – сегодня мёртв).
Но об этом «факте» – чуть позже: у Отца всё сейчас; потому – именно в этот (не)бессмысленный (сейчашный) прах ступил вчера Стас, чтобы – тоже оставить свой след! Ступил – не только своей почти неуязвимой плотью, а ещё и вполне уязвимой (ибо – уже уязвлённой) душой своей!
Надеясь, что здесь и сейчас наступит для него другая (сиюминутная) душа; глядя в зеркало, он оглянулся в свое вчера и – опять услышал вчерашний (ибо – всегда запаздывающий) вопрос:
– Кто это, позволь узнать?
Стас пришел в этот притон вместе с женщиной (которая – вот только что спала рядом с ним, а вчера – вот только что его сюда привела); спрашивал человек, отворивший им дверь и молча в притон пропустивший, и только теперь (когда они уже вошли в комнату и увидели здешнюю компанию «побратимов»), задержавшись в дверях, задавший (женщине) этот сакраментальный вопрос ревнивца:
На что женщина ему небрежно бросила:
– Разве сам не видишь? Это гость; разве у нас так относятся к гостям? – отвечено было с претензией на некую прежнюю основу их совместного (не только с ревнивцем) бытия: люди существуют не сами по себе – за каждым свои крыла!
Но у этих населянтов местного Садома никаких крыл, естественно, никто бы увидеть смог; потому и ревнивец лишь обрадовался возможности поиграть в словесную игру (то ли перепалку, то ли просто эквилибристику):
– Здравствуй, незваный гость! – крикнул он в спину Стасу.
Стас безразлично и не оборачиваясь (как и Яна – никогда не оборачивался: кто бы ни был – все всегда приходят и уходят; а решается всё – само и всегда) отозвался:
– Добрый вечер, – голос его был нейтрален (да и сам он вот-вот мог стать тенью в аиде); но – ревнивец (не то чтобы) всерьёз продолжил кричать (и придавать происходящему миражу ощутительною вещественность):
– Почему без предупреждения? Я сегодня никого не ждал!
– Я знаю, – ответил ему Стас, причём – не оборачиваясь и молча; причём – женщина, с которой он пришел, попыталась принять независимый вид.
Как и всякая личина, вид этот ничего не скрывал и лишь обнажал её саму: то ли наличие души, то ли – частичное её отсутствие); помянутый ревнивец упорствовал и попробовал вновь объясниться (но сам ведь не ведал, с кем):
– Случайные люди слишком часты, и каждый просит себе толику места под солнцем, – буркнул он подчеркнуто негромко (дескать, имеющий уши услышит); но – потом голос возвысил до звенящей бронзы (и едва не перешёл на латынь):
– У нас с этой «твоей» (понимай – прежде всего и навсегда моей) подругой был уговор; более того, у нас у всех здесь сущих – был уговор (закон суров, но это закон): не рассыпаться на мелочные знакомства и оставаться самими собой.
Стас мог бы его понять. Если бы пришёл раздавать понимание. Потому – молча ответил:
– Что есть самость?
Женщина могла бы ответить:
– Целомудрие (целостность миропорядка).
Ревнивец мог бы продолжить:
– Долг и верность (в поддержании миропорядка).
На что Стас обязательно бы им пожелал:
– А это вы уж как-нибудь сами. Никто за вас (и без вас) столь глобальных вопросов не решит.
Разумеется, всего этого не было сказано; женщина, вместе со Стасом пришедшая в сию преисподнюю, не оглядываясь назад, говоруна перебила, причём – тоже (почти) на латыни:
– Я предупреждала о госте? Значит – был уговор! Более того (и – много более) об этом человеке поступили такие рекомендации, что не тебе перед ним свою самость (и мою тебе якобы вечную принадлежность) выпячивать.
Стас
