опадала сама по себе голова, шаг делался вялым, мышцы, тело, лапы становились дряблыми, чужими.
Все птицы в этом году раньше срока сели на гнезда – позволило тепло, раньше срока вывели потомство, раньше срока выходили его и поставили на крыло – все сдвинулось, и охота сдвинулась – раньше срока на реке, на прудах и озерах захлопали выстрелы – пошла пролетная утка.
К охоте на птиц Набат был равнодушен – не его это дело, но выстрелы будоражили, дразнили его, он дрожал от бессилия и желания, от потребности немедленно мчаться туда, где грохнула «тулка» или «ижевка», от запаха пороха и крови скулил и все-таки сдерживал себя – не место ему на утиной охоте, его охота – другая. Да потом, об охоте он решил забыть.
Забыть об охоте? Но как же тогда жить?
Прошел утиный сезон, наступило короткое затишье и Набата отпустило – он хоть спать стал спокойно, не дергался – и сердце работало ровно, и дыхание было размеренным. Ночевал он под тем самым приметным выворотнем, под который загнал когда-то ошеломленного кабана. Натаскал туда травы, бумаги, листьев – Набат, словно птица, готовящаяся к зиме, обиходил свое гнездо, утеплил, в углу вырыл скрадок – небольшую земляную утайку, куда можно было складывать еду. Хотя сколько он мог накопить, собрать еды – на день, на два, на неделю? А дальше? О том, что будет дальше, Набат старался не думать.
Застучали другие выстрелы – более гулкие, сильные – открылась охота на кабанов, на лося. На крупное зверье местный народ заряжает патроны особые, усиленные, не жалея пороха, но и не перебарщивая, иначе разворотит ружье, – и Набату снова сделалось плохо.
Ни разу он не слышал гона и это его удивляло. Не знал Набат, что Вовочка своего полупришибленного Орлика забил окончательно – разозлившись, схватился за кастет, натянул свинец на пальцы и проломил Орлику голову. Окровавленный Орлик уполз в кусты, думал там отлежаться, но сил не хватило – утром его, покрытого росой, нашли мертвым. Пальмы тоже не стало – доконало потомство. Из троицы, в январе успешно гонявшей кабанов, в живых остался только он один, больше никого.
В лесу Набат часто поднимал кабанов, сгонял их с лежек, не давал жить спокойно – старое занятие возбуждало его, прошлое накатывалось волнами, поступало с Набатом безжалостно, он не находил себе места, кусал за зады «боцманят» – подросших кабанчиков, с которых слезла полосатая мальчиковая окраска, – маленьких поросят, расцвеченных тельняшечьей полоской, называют «матросами», а подросших, с ровной темноватой окраской – «боцманятами» – кидался на взрослых грязных секачей, рвал на них щетину, схлестывался со злыми хрюкающими маманями, пахнущими навозом и желудями, но вовремя спохватывался и отходил в сторону – понимал, в каком положении находится: ну, погонит он стадо, ну выведет на людей, а дальше что? Набат опускал голову – мир становился для него тусклым, неинтересным, посторонним, будто и не его этот мир был.
Часами он лежал под выворотнем, ловил запахи, слушал лес, треск сучьев заставлял его вздрагивать, этот звук, столь частый в лесу, всегда напоминает щелчок взводимого курка. Нескоро Набат отвыкнет от того, что раньше было его сутью. В небольшом лесочке, где он облюбовал себе гнездо, паслось пять лосей, двое стариков и трое молодых, и их пока никто не трогал, жили также две кабаньих семьи – их Набат тоже не задирал, предпочитая дразнить свиней из других лесов. Среди стволов носился, выл, словно столетний колдун, ветер, хотя он был детсадовским слабаком – разве это ветер по сравнению с гогочущим хриплым февральским бандюгой, поднимающим в воздух тонны снега? В пляске падали с веток листья, летели сучья, постанывали разные мелкие зверушки, готовясь к грядущей стуже.
Мороза Набат не боялся. Боялся голода, того, что не сможет изловить птицу, полоротого зайчишку, боялся ослабеть. Был, конечно, у него выход – вернуться в Красное, посмотреть, например, не отчалил ли в очередное путешествие знаток морских течений, но ведь даже если он отчалил, может появиться следующий навигатор – свято место пусто не бывает, – и кто поручится, что он не окажется хуже бывалого путешественника, а потом, пожив в одиночестве, Набат пришел к выводу, что ему надо опасаться людей – хороших среди них гораздо меньше, чем плохих. Банальная, конечно, истина, открытий никаких, но это так.
Эх, был бы жив Иван… Вспомнив о хозяине, Набат задышал часто, словно после гона, заскулил – два года, что прожил он у Ивана, были сказкой, сном, – но, видать, все прошло, отгорело: Ивана уже нет и может статься так, что и Набата не будет.
Иногда ему снились сны. Сны из прошлого. Снился гон, снились Орлик и Пальма, снились люди, которые когда-то встречались ему, делились хлебом, накидывали после охоты на него телогрейку, чтобы не простыл, снились леса и лоси – как будто той рощицы, в которой он находился, и зверья, прописанного по соседству, Набату было мало, снилось прошлое. Не знал Набат, что сны из прошлого достают и людей, и очень трудно бывает им выходить из таких снов, совмещать былое с настоящим – то же самое происходило и с Набатом.
Как ни поднимаем мы человека над зверем, как ни стараемся доказать, что это существа разного порядка, разделенные миллионами лет упрямого становления и мозговой шлифовки, а на деле оказывается, что все мы стоим на одной полочке. И кровь у нас такая же, одинаковая, и боль мы чувствуем одинаково, и смерть в равной мере страшна и животному и человеку – и если она приближается, мы одинаково чувствуем ее – высокоорганизованный, полный знаний «гомо сапиенс» и зверь, только и умеющий расшифровывать запахи в лесу да рвать зубами добычу.
Упал первый снег. Снег был легкий, вкусно хрустящий – одно слово: первый, – по всем законам он должен был через несколько часов стаять, поскольку непрочный покров этот всегда бывает хлипок, материал на него выделяют в небесной канцелярии несерьезный, пробный, не для больших дел, но в этот раз, видимо, кто-то промахнулся, снег на землю лег крепко, закостенел под ночным морозом, на первый снег лег второй – тоже считающийся непрочным, но он был тверд, как жесть, Набат проламывал его с трудом.
Несколько дней Набат держался – довольствовался тем, что у него было схоронено в яме, но вскоре запас кончился – да и не приучен был гончий пес к жизни зверя, знающего, что такое долгая зима, для этого Набату надо было тысячу лет выучки, воспитания, – и Набат решил все-таки отправиться в деревню.
Первым делом побывал у Нинки Зареченской, увидел человека, проворно вымахнувшего в трусах и в валенках на крыльцо, и свел вместе желтые бровки
